Неждана (СИ) - Родникова Ника

Если хворый седьмой мальчонка выживет, будут его Авоськой кликать — так Сорока решила.

Не ведала она только, не видела своим слепым материнским сердцем, как черная ведьмина нить, которой она Власа опутала, уже ко всем ее деткам своими концами тянется — кого за ручку, а кого за ножку держит. Богдаше ненаглядному давно, еще с колыбели, горлышко оплела, от того он, родимый, и задыхается. А Прекрасу ясноглазую — через пупок за нутро выворачивает, не рожать ей детушек.

Поначалу Сороке стыдно перед людьми было, не хотела злой мачехой на деревне прослыть, так что, старалась делить калачи и яблоки моченые за столом почти поровну.

И только от Нежданы подбрасывало Сороку до полатей, как бешеная собака вдруг за ляжку тяпнет. Глянешь на девчонку, и саму как крапивой по лицу хлестнули.

А еще шептали со всех сторон, что дите нечистое, подменыш. Засыпуха — одним словом. То ли душу черти украли, то ли вообще ребенка подменили. Не принимало у Сороки сердце это ведьмино отродье, не вмещалось такое в разум — не могла мачеха со своим гневом и страхом перед нечистью никак совладать.

Сначала баба надеялась, что помрет скоро девчонка — чахлая совсем была, до двух лет и не ходила. А она вон уже одиннадцатый год как сорная былинка к свету тянется— тощая, длинная, волосы серые, что солома прошлогодняя, за лето до серебра выгорают. Подбородок острый вечно вздернут заносчиво, губы сковородником фигурным вниз кривятся, а уголками опять наверх подымаются. Скулы высокие, резкие — как голову повернет, что кинжалом острым по воздуху режет.

Глаза у Нежданы глубокие светло-серые, как озера студеные, да с темным ободком по краю радужки, и от этого лицо у девки такое нездешнее становится, что так и хочется его рассматривать. Кабы причесать ее, да нарядить, цыпки с рук обветренных повывести, пятки грязные в бане отпарить, так ее за такие губы фигурные да скулы высокие, косы длинные, посеребряные, и в княжий терем, поди, возьмут.

Подумает так Сорока, а потом опомнится, как от морока очнется, разозлится сама на себя за мысли дерзкие, и хочется ей сразу по щам этой выскочке надавать, чтобы помнила свое место, подбородок высоко до княжьего терема не задирала.

Нечистой силы Сорока до икоты боялась — лупить и наказывать сироту без вины мачеха все ж остерегается, если с собой совладает. Помнились все те слова Надейки, что своим аукнется.

Давно стала она и сама замечать, как обидит Неждану несправедливо, так сразу кто-то из родных детей ее захворает или иначе как пострадает, в другом чем урон понесет. То Прекраса на себя молоко горячее опрокинет, зараз полную кружку — с коричневой пенкой, сразу из печи, то Голуба пальчик дверью защемит.

Любимый Богдаша целую седмицу задыхался и бредил после того, как Сорока Неждану за медом в лес оправила. А от медка того его только в жар сильнее бросало, и пятна пунцовые по всем телу расцвели.

На Милашу чужая телега колесом наехала в тот самый день, когда падчерка одна мох на болоте собирала. Все щели меж бревен тогда законопатили в то лето — тепло стало в избе. Да, еще соседям мох раздавали, что Нежданка с болотных кочек носила. Только Милаша вон до сих пор заикается с той поры — напугалась она сильно, когда под телегу попала.

Когда на прорубь мачеха зимой послала Неждану пеленки полоскать, тогда все дети Сороки разом слегли — животами мучались, и еще Удал чуть Богдаше глазик не выколол деревянной сабелькой.

Зря, конечно, Сорока себя не сдержала, опрокинула в сенях на девчонку ведро с ледяной водой по пути в баню. Тяжело потом рожала, долго, да и младенец совсем хворый на свет появился. Орет вон ночи напролет, ничего не помогает.

Его уже и в печке перепекали, чтобы болезнь отступилась. Все, как полагается сделали — тестом ржаным обмазали, да в теплую печь на лопате задвинули. Прогрели его хорошенечко да обратно достали. Тесто счистили, собакам на двор кинули, дитя намыли, в отцовскую рубах завернули. А не помогло ничего — все сопли зеленые пузырятся.

И через окно чужим людям младенчика продавали, чтобы беду обмануть. Да, только хуже после этого стало. И малой не поправился, и остальные раскашлялись. Окошки зимой в избе выставлять — этак всех остальных детей застудишь.

А других обрядов для спасения хворых детей в Поспелке не знали, лекарей тут даже заезжих не видывали.

Другой муж и не согласился бы на такую работу — окно слюдяное целиком с рамой выставить, да еще зимой. Но после того приворота, как сгорела береста с именем Власа и улетела черным дымом — не осталось у мужика совсем с тех пор своей воли. Что ни прикажет Сорока- все исполняет безропотно.

Соседка Ладушка, которая ребеночка понарошку в окно покупала, сама молоденькая, нездешняя, привез ее муж откуда-то с южных земель, так она традиций местных толком не знала. Что уж с нее спрашивать, коли Сорока сама до тридцати четырех годов дожила, а подробностей, как детей в окно продают, чтобы исцелить, в голове не держала. Спросить у кого постеснялась, точнее — побоялась удачу сглазить в таком важном деле. В деревне только заикнешься, тут же бабы со всех концов набегут поглазеть, как Сорока Ладушке дитя чуть живое продает через окно в лютый мороз. А взоры у некоторых такие черные — еще дыру в избе прожгут.

«Не жилец он, не привыкай, даже имя не давай,» — так Галка — мать родная Сороке сказала, когда зашла на своего седьмого внука посмотреть. Хоть и хмельна Галка была, как обычно, а Сорока ее послушалась. Не нарекли младенчика — уже с месяц так и живет безымянным.

Это потом ей мать объяснила, что дите в окно продают, чтобы прозвище ему сменить, из одного рода в другой передать, тогда злые духи от чада должны отцепиться. Они же за одним ребенком увязались, а после продажи уже совсем другой ребятенок получатся, чужого рода-племени, другим именем названный.

Но Сорока с Ладушкой, дуры суеверные, ни в чем не разобравшись, младенчика безымянного друг другу продавали. Так разве ж поможет тогда?

«Ну, теперь уж точно помрет,» — уверенно сказала Галка.

А все же не могла вторая жена Власа с такой неминуемой утратой смириться. Вспомнила тогда она историю давнюю про Нежданку и медвежью шкуру. Нашла лоскут меховой в старых сундуках Дарены, да рискнула своего младенца в него завернуть. Хуже уж все равно не будет, а вдруг лучше станется, — так подумала Сорока. Коли заспанную девчонку бездыханную на морозе отогрел, неужто шкура с обычными соплями в теплой избе не справится?

Медведей Сорока боялась трепетно, благоговела перед зверем лесным, самым сильным и разумным. Слыхала она от мудрых людей, что на медведей охотились только перед большими праздниками, мясо его по чуть-чуть всей деревней вкушали, чтобы медведь с людьми силой своей поделился. Убивать медведя в другое время не позволялось, за то косолапый мог сурово наказать.

Поэтому сначала Сорока даже прикоснуться к бурому лоскуту боялась. А потом зажмурилась и решилась дите в колыбели им накрыть, да с боков шкуру подоткнула.

Было то третьего дня, и младенчик до сих пор жив, орет по-прежнему, но соплей вроде поменьше, и сосать молоко опять начал — авось, и оклемается.

Для себе Сорока в который раз пообещала — не связываться больше с любимой внучкой Василя, ни делом, ни словом сироту не обижать. Придется подождать, пока черти сами эту девку к себе обратно приберут, или жених какой дурак найдется — просватает Неждану. Осталось-то три-четыре весны перетерпеть, а там за первого встречного эту лохматую ведьму выдаст — хоть за старого, хоть за нищего, хоть за рябого, хоть косого. Даже — за старого рябого и косого нищего — с радостью!

Если быстро заберут и подальше увезут, лучше — за реку, так она, Сорока, еще и приданное ей даст. Вон хоть платок с маковыми цветами, почти новый, только сбоку чуть угольком прожженный, шапку дедову кроличью, откуда он сказки ей с прибаутками доставал (в ней уж столько моли набилось, что никому не сторгуешь), да кота серого-мышелова, чтоб не гадил по углам у Сороки в сенях. А, еще перину Даренкину свадебную Сорока сверху в повозку навалит — только увозите с глаз долой вместе с Нежданкой!