Апшеронская баллада - Азиза Ахмедова

Много лет спустя, уже после войны, впервые в жизни разглядывая на кардиограмме неровные импульсы своего больного сердца, я вспомнила ту грозовую ночь. Вот так же во мраке, казалось, грохотало невидимое сердце Вселенной, вычерчивая ослепительными вспышками сокрушающее биенье.

К рассвету, выбившись из сил, утихла гроза, расшвыряв сорванные заборчики, старые крыши, забытое на веревке белье. Через некоторое время утих и Каспий. Что только не находили мы на его берегу после шторма бревна, мертвых рыб, спутанные космы водорослей…

Я любила приходить в такие утра на берег смотреть, как очистило себя море от всего лишнего. Да и с пустыми руками возвращаться домой было нельзя, бабушка обязательно начнет ворчать. Я нехотя возвращалась на берег, собирала в мешок щепки, доски от разбитых ящиков и волоком тащила домой тяжелый груз. Сухими досками мы разжигали самовар. Неплохо горели и испачканные в мазуте щепки; они вспыхивали быстро, сильно, так, что начинала петь дымоотводная труба. Бабушка наливала в самовар воду. Самовар, будто испугавшись холода, умолкал, затем начинал посапывать, вздыхать и, наконец, заводил тихую, умиротворяющую песню. Сверх конфорки водружался заварной чайник. Ох, как вкусен после моря крепкий, ароматный чай! Бабушка то и дело подливала себе заварки, и суховатое, всегда раздраженное лицо ее добрело.

— Пах-пах, разве можно с чем-нибудь сравнить чай! — Дедушка прямо наслаждался. — Не знаю лучше напитка, чем чай из самовара. Именно из самовара! Клянусь, такого удовольствия в городе не получишь!

Бабушка едва заметным кивком подтверждала его слова. А еще мы любили сушеную рыбу с лепешками, луком и черным «шаны» — это такой сорт апшеронского винограда. Бабушка прекрасно стряпала мучные блюда: дюшбара, кутабы, сулу-хингал, гуру-хингал, кюрьзе, хамираши… Всего не перечислишь. Тесто для дюшбары мама раскатывала тонко-тонко, прямо насквозь просвечивает, разрезала на мелкие квадратики, в каждый клала крошечную порцию молотого мяса с луком, а мы сворачивали их уголочками и складывали в прохладном месте. Я старалась — мне так хотелось приобщиться к делам взрослых, удивить их своим умением, но под моими пальцами чаще всего рождались такие уродцы, что бабушка, следившая за всеми (от нее ничего не ускользало), больно шлепала меня по рукам скалкой.

— Не переводи тесто. Тоже мне хозяйка нашлась! Слезы душили меня, но, крепко сжав рот, я сдержи вала все дерзкие слова. Как деликатно и великодушно приходила мне на помощь мама! Быстро выровняет, под правит мою дюшбару и смешает с остальными.

— Положите мне в тарелку дюшбару, приготовленную моей внучкой, всячески подбадривал меня дедушка. — Она самая вкусная! Кто лучше меня разбирается в дюшбаре?

Я радостно вспыхивала, с благодарностью улыбалась деду, а он, подмигнув, говорил маме:

— Сделай довлят. Посмотрим, кому он достанется!

Мама брала кусочек теста и вместо мяса заворачивала горох. И тут же в кипящий бульон.

Дед довольно поглаживал усы.

— Ну… Посмотрим. Загадаем… Кому попадет довлят, тот обязательно разбогатеет. И все его мечты сбудутся!

Как только в кастрюле появлялась пенка, мама снимала ее с огня и разливала дюшбару по тарелкам. Я от нетерпения не могла усидеть на месте. И как-то так получалось, что каждый раз довлят оказывался в моей тарелке. С радостным воплем я демонстрировала горошину:

— Я! Я буду самая богатая! Самая счастливая!

Вместе со мной искренне радовались дед и мама. Зато недовольно хмурилась бабушка:

— Хватит вам, совсем разбаловали девчонку. Посадили себе на голову. Построже с ней надо, а то потом наплачемся.

А какие бабушка делала кутабы! И с зеленью, и с мясом, и с тыквой, и с потрохами барана. Бабушка готовила их на садже — большом железном диске. Она их часто переворачивала и те, которые поджаривались, складывала в тарелку, а мама тут же смазывала их маслом, и они получались нежные, сочные. Кутабы с зеленью мы ели с мацони, а мясные — с сумахом. В сладкие тыквенные кутабы бабушка добавляла кислый гранат. Иногда мама варила кюрьзе — поджаривала молотое мясо, нарезала стаканом кругляшки теста, заворачивала туда фарш и, растянув маленькой змейкой, бросала в кипяток. Воду потом выливали, и мы ели кюрьзе, макая в мацони.

Чем больше я взрослела, тем чаще задумывалась, почему все в доме побаиваются бабушку? Все, кроме папы. Один раз даже спросила деда об этом. Он сначала хмурился, наверно, хотел промолчать… Но у деда такой характер — он что думает, то и говорит. Бабушка занята была, нас не слышала. Посмотрел на меня так долго-долго.

— Ты не должна так говорить, девочка. Уже большая, понимать должна… Бабушка у тебя хорошая. Душа у нее хорошая. И любит нас. Ты посмотри, сколько она для нас делает. А как она лапшу нарезает, заметила? Никто не может так лапшу нарезать, — он рассмеялся.

Что мне возразить? Это была правда.

Разговаривала я с дедом, а сама косилась на бабушку. Она так сердито постукивала острым ножом, что мне казалось, вот-вот вместо теста полоснет по пальцам. Но этого с ней никогда не случалось. Нарежет лапшу, присыплет мукой, перетрусит как следует и на подоконник — сушить.

А хингали! Когда бабушка готовила хингали — в доме был праздник! Бывало, заметит дедушка, что я верчусь вокруг стола, где бабушка возится с тестом, шепнет: — А ты смотри, приглядывайся к ее секретам. Учись. Хорошая невестка — богатство в доме.

И я смотрела. Смотрела и удивлялась, как точно рассекает бабушка ножом накатанное на скалку тесто. Рр-аз! И на две ровные половинки.

Тесто бабушка резала поперек на четыре-пять частей — получались квадратики, она сушила каждый в отдельности. Потом варила и сцеживала воду. Ели мы хингали с жареным мясным фаршем, приправляя кислым молоком. Все хвалили бабушку за вкусный обед, все говорили «спасибо», но хоть бы раз улыбнулась она в ответ. Наоборот, хмурилась, даже злилась, когда дедушка, вытирая усы, говорил, что ни в одном доме не ел такое хингали… Как будто злило ее, что дед радуется.

Бабушка вообще была странным человеком. Ей бы только перечить всем. Я всегда заранее знала, что любое мое пожелание, просьба вызовут в ней раздражение.

Однажды, возвращаясь с моря, я увидела, как мне навстречу выбежал из-под куста котенок. Лапки у него были черные, сам весь белый, как первый снег. Жалкий такой, худющий, выскочил на дорогу, а дальше куда не знает. Он так жалобно мяукал, прямо как плакал.

Я сделала несколько шагов — смотрю, он бежит за мной, продолжая попискивать, до самой нашей калитки.

— Пожалуйста, очень тебя прошу, разреши мне взять его к нам, попросила я деда. — Смотри, какой он маленький, пропадет. Пусть живет у нас. И красивый. Никогда не видела такого белого котенка.

Дедушка сначала одобрительно кивнул головой, а потом помрачнел и сказал мне сухо:

— Спроси у бабушки — если разрешит. Ты же знаешь ее характер.

Он так виновато вздохнул, что мне даже жалко стало старика.

Я пошла к бабушке. Услышав про котенка, она начала на меня кричать.

— Не смей эту мерзость в руки брать! — Огромные черные глаза ее обожгли меня злобой. — Нам только блох не хватало!

От возмущения и обиды мне хотелось кричать, сделать что-то злое. Такой чистенький, белоснежный, какие еще там блохи! Я прижала к себе дрожащий комочек и стояла не шевелясь. Наверно, что-то было в моем поведении непривычное, бунтарское.

— Что уставилась на меня? — закричала бабушка, стараясь сломить во мне даже попытку к сопротивлению. — Нельзя — значит, нельзя. Уходи отсюда!

Расстроенная отказом бабушки, я вернулась к деду.

Дедушка сразу догадался, чем кончились наши переговоры, впрочем, он и не сомневался в таком исходе. А я… Что я тогда знала о матриархате, по законам которого жил наш дом…

А котенка я все-таки припрятала за сараем и тайком подкармливала. Умный был котенок, ни разу не выдал меня, даже к двери дома не подходил. А когда подрос, окреп, сам ушел к взрослым кошкам.

Иногда мы с ним встречались в селении и как друзья бросались друг к другу.

Вечерами мы с дедушкой любили посидеть в тени за домом. Спадала жара, и птицы, прощаясь с солнцем, заливались трелью. Ласково шелестела трава, шумела листва на деревьях, попахивало дымком тендиров из соседних дворов, и нам было очень хорошо.

Иногда дед взглядом давал мне понять, что поговорить надо, и я для виду попрыгаю во дворе и тихонько шмыгну за дом, где меня уже ждал дедушка. Мы обычно садились на ковер и разговаривали подолгу. Он любил слушать мои рассказы о гнезде жаворонка, о том, как на море кулики ловят рачков, подстерегая каждую новую волну. В общем, всякие мои фантазии, где правдашняя жизнь переплеталась с небылицами.

Дедушка постоянно курил трубку и, чтобы дым не попадал мне в лицо, отворачивался в сторону, задумчиво следил, как плывут вверх колечки дыма, постепенно растворяясь в воздухе. Он всегда был задумчив. Не знаю, о чем думал дедушка, но что у него тяжело на душе, тоскливо — это я чувствовала. Мне так хотелось его развеселить. И я начинала выдумывать всякие небылицы. Я уверяла его, что старое инжировое дерево на меня обижено, потому что я несколько раз обрывала незрелые ягоды. И теперь ветки не даются мне в руки, шлепают по лицу шершавыми листьями. Дед слушал меня внимательно. «Знаешь, даже деревья чувствуют добро», — говорил он, и лицо его делалось еще печальнее. Таким он запомнился мне на всю жизнь — мудрым, добрым. Я любила его больше всех на свете; мы вообще были очень привязаны друг к другу, но разве я могла помочь ему в его взрослых заботах и печалях? Когда у дедушки бывало хорошее настроение, он, случалось, предлагал мне: