Чумщск. Боженька из машины - Наиль Муратов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ваша очередь, – сказал фон Дерксен, но вдруг отложил перо. – Я прошу прощений, господа. Что за пиесу вы будейт играть?
– Драматический спектакль под заглавием «Инсект», – ответствовал Усатый.
– Собственной фантазии, – добавил Крашеный.
– О! – радостно воскликнул театральный смотритель. – Так стало быть, вы ставите конферансы о прогрессе естествознания?
– Никак нет, – сконфуженно сказал Усатый. – Насекомая особь – это лишь метафора, некоторый символ того, во что…
– Так о чём же? – перебил смотритель.
Усатый подумал и ответил многозначительно:
– Полагаю, о бессмертии – телесном и духовном – и вечном поиске любви.
– Ох, какая тонкая материя! – горестно сказал фон Дерксен. – Ах, слышала бы меня моя Марта! – он быстро глянул на лампадку в углу, затем вновь повернулся к гостям. – Но разве говорить о бессмертии – не прерогатива пасторов, спасителей наших душ? – даже немного с вызовом промолвил смотритель. – Откуда вам знать о загробном?
– Про космос имеется у вас? – внезапно спросил секретарь, глядя в окно. – Нынче в моде.
– Про космос нет, не пишем-с, – тушуясь, ответил Усатый.
– А сыграйте-ка! – воскликнул фон Дерксен, радостно хлопая в ладоши.
Ободняковы переглянулись.
– Прошу прощения? – промолвил, наконец, Крашеный. – Сыграть? Так вы, кажется, сказали?
– Да-да. Сыграйте, – повторил фон Дерксен.
Ободняковы переглянулись вновь.
– Мы вас решительно не понимаем, – сказал Усатый, оттягивая нижнюю губу. – Для пиесы нам надобен реквизит, грим. Да и место, надо сказать, не самое подходящее…
Фон Дерксен нетерпеливо всплеснул руками:
– Вы совершенно не понимайть! Где у вас в перфомансе кульминацьон? Сделайте фигуру. Это ведь ничего, я всегда смотрю заезжих.
– Заезжих?.. Право, это унизительно… – едва слышно шепнул Усатый своему коллеге.
– Да, но мы на грани фиаско… – сдавленно отвечал ему Крашеный.
– Ну хорошо. Кульминация? – Усатый зашагал по кабинету, скрепив руки за спиной. – Скажем… – он воздел глаза горе́. – Сцена объяснения барона с Жуком. Он убил бывшую возлюбленную инсекта, от ревности, будучи сам влюблен в неё, а теперь раскаивается. Жук ожидает смертного приговора. Барон проникает к нему в камеру и…
– Ах, дафайте! – в восторге воскликнул фон Дерксен.
Ободняковы обменялись короткими взглядами и враз изменившимися артистическими походками разошлись в противуположные стороны кабинета.
ФРАГМЕНТЪ ПІЕСЫ БРЪ. ОБОДНЯКОВЫХЪ "ИНСЕКТЪ", ИГРАННЫЙ АВТОРАМИ ВЪ УСАДЬБѢ УЕЗДНОГО СМОТРИТЕЛЯ УЧИЛИЩ И ИЗЯЩНЫХ ИСКУССТВ Г.ЧУМЩСКА Г-НА ФОНЪ ДЕРКСЕНА
Жукъ сидитъ въ своей камерѣ и смотритъ на проникающій сквозь рѣшетку лунный свѣтъ.
Жукъ
Ахъ, божье ты свѣтило, что смиряетъ
всѣхъ буйныхъ, несогласныхъ и свирѣпыхъ,
мирящее оставленныхъ судьбою.
Ахъ, проводница духовъ и матерій,
симво́лъ болезносвѣтый послесмертья!
Какой піитъ тебя не воспѣвалъ? Какіе
волхвы къ тебѣ съ молитвой не взывали?
Увы! И даже на тебя я нонче
надежды не имѣю, о, свѣтило!
Что такъ гнететъ меня, отвѣть?
Скрыпитъ желѣзная дверь, въ камерѣ появляется Петеръ. Жукъ встаетъ.
Жукъ (отстраняясь).
Ты?..
Петеръ (опустивъ голову).
Онъ…
Тотъ самый, что лишилъ тебя свободы.
Жукъ.
Но какъ проникъ ты? И къ чему?
Петеръ.
Пришелъ
я, чтоб свершить ненужную надъ злой душою тризну.
Надъ злой и грѣшной.
Жукъ.
Не полно ль – когда
мнѣ кара однозначна и близка – еще
грозить инымъ?
Петеръ.
Я мню себя. Тебѣ
съ разсвѣтомъ – въ міръ иной туда, гдѣ кущи
и ангелы, а мнѣ одно – печать,
подобна той, что Каину Господь
отмѣрилъ до скончанья міра…
Жукъ.
Никому
не вѣчно жить.
Петеръ (бросаясь къ Жуку).
Прости меня!
Жукъ (закрывая лицо).
Проститъ Господь.
Удѣлъ у всѣхъ одинъ – и онъ извѣстенъ.
Въ земной юдоли счастья мало… Но Лусьенъ,
надѣюсь, счастливою будетъ. Пусть…
Пусть съ кѣмъ угодно…
Петеръ (вскрикиваетъ).
Нѣтъ!
Жукъ.
Чего?
Петеръ.
Я молвилъ: нѣтъ.
Поскольку, видимо, самими
такъ мойрами предсказано. И такъ тому и быть.
Жукъ.
Что мнишь ты этимъ? Не тяни, молю!
Петеръ (отворачиваясь).
Одно. Лишивъ тебя надежды разъ, лишаю вновь…
Такъ суждено…
Жукъ (вздымая руки).
О, боги! Боги! Нѣтъ!
Какую мнѣ судьбину уготовалъ судъ!
Изряднымъ мнѣ животнымъ быть, питаться тлѣй,
губительство взводить на грецкую крупу.
Едва забрезжитъ солнце, выползать…
– Гречка?! – не своим голосом заорал вдруг фон Дерксен, бесцеремонно прерывая артистов. Он закатил глаза и мелкая дрожь прошла по всему ему телу.
Ободняковы в испуге завертели головами, не сразу возвращаясь от чар Мельпомены в чиновничий кабинет.
– Как? Что там было? Гречневая крупа? – не унимался смотритель.
– «Питаться тлёй, губительство взводить на грецкую крупу…» – повторил Усатый, которому было отведено исполнять партию Жука.
– Никак нельзя, – заключил фон Дерксен, передергиваясь.
– Да о чём вы толкуете, господин смотритель? – Усатый прямо таки остолбенел, как, впрочем и его коллега.
– Довольно, – отрезал фон Дерксен. – Нельзя употреблять в пиесах о гречневой крупе. Покуда я театральный наблюдатель, не допущу.
– Но почему же?! – в отчаянии воскликнул Усатый.
– Имеется необходимость, – холодно сказал фон Дерксен и погрозил пальцем. – Нужно заменить на овёс.
– Позвольте, – едва не плача, отозвался Крашеный. – Я, будучи в правах автора, хочу заметить, что овёс никак не укладывается. В таком нюансе менее болезненно использовать манную крупу, – сказал он, дрожащей рукой приглаживая бородку и избегая встречаться взглядом с коллегою.
– Манную можно, – согласился фон Дерксен, подумав. – Манная – она ещё никому не вредила.
– Ну же, – неуверенно обратился Крашеный к коллеге после некоторой паузы. – Начинайте.
Усатый ладонью вытер со лба пот, и, воздев вверх руки, заголосил:
– О боги! Нет! Какую мне судьбину уготовал суд! Изрядным мне животным быть дано, питаться тлёй, губительство взводить на… манную крупу. Едва забрезжит солнце, выползать на Божий свет…
– Эдакий этот господин оказался… – говорил Усатый внезапно потускневшим жалобным голосом, когда унизительная аудиенция была кончена, странноватый контракт (оказавшийся, к слову, на немецком наречии, совершенно не понятном нашим господам) подписан и подкреплен водкою “von der persönlichen sammlung” (сноска: “Из личной коллекции” (нем.)) и гости вновь оказались на улице.
– Возможно, ему по религии так следует, – сказал на это Крашеный, причем непонятно было, что таится под словом «так» – не произнесенное приглашение на ужин ли, или подсунутый немецкий формуляр, или странная затея театральных «смотрин» и цензурирования пиесы? А может, всё вместе?
– Водкой одарили… – задумчиво продолжал Усатый, перекладывая из руки в руку огромную бутыль с жухлого цвета этикеткой, на которой пляшущими, едва заметными буквами значилось: “Русаковская”. Сама мысль о поощрении творческого таланта спиртными напитками сейчас отчего-то была Усатому неприятна. Он с сомнением посмотрел на бутыль. – Неужто хороша? Ну ничего, в банях под обильную закуску будет в самый раз.
– Кстати о пище, – отозвался Крашеный, недвусмысленно косясь на водку. – Зря вы предложили эту сцену. Она затратна в плане калорийности.
– А вам всё же следовало напомнить смотрителю о небрежности при расклейке афиш, – холодно
