Долг. Мемуары министра войны - Роберт Гейтс

Визиты вежливости во многом предвещали конфронтацию, которая ожидала меня в ближайшие годы. Сенаторы, яростно нападавшие на президента на публике по поводу Ирака, в частном порядке делились опасениями насчет возможных последствий нашей неудачи. Большинство прилагало усилия, чтобы ознакомить меня с деятельностью оборонных предприятий в своих штатах и заручиться моей поддержкой местных верфей, складов, баз и смежных источников рабочих мест. Я, признаться, и не предполагал, что в разгар сразу двух войн подобные «местечковые» интересы могут стоять настолько высоко в списке приоритетов.

В целом эти визиты вежливости к сенаторам от обеих партий оказались, мягко говоря, обескураживающими. Партийное противостояние было ожидаемым, но вот столь личного отношения к президенту и членам администрации я никак не предвидел. И не ожидал, что представители обеих партий будут столь критичны к гражданским и военным руководителям Пентагона[7], причем не только относительно результатов их деятельности, но и относительно их взаимодействия с Белым домом и конгрессом. Визиты вежливости однозначно показали, что моя задача намного шире скорейшего разрешения иракской проблемы. Сам Вашингтон стал зоной боевых действий – и оставался для меня таковой на протяжении следующих четырех с половиной лет.

Пока меня везли в машине из отеля в Капитолий на официальную церемонию утверждения в должности, я размышлял о причудливом стечении обстоятельств. Кто бы мог предположить, что моя жизнь сложится таким образом?! Я вырос в семье коммивояжера со скромным достатком в Уичите, штат Канзас. Мы со старшим братом первыми из всего нашего семейства поступили в колледж. Мой отец торговал автомобильными запчастями. Республиканец до мозга костей, он боготворил Дуайта Д. Эйзенхауэра, именовал Франклина Д. Рузвельта исключительно «чертовым диктатором», а что касается Гарри Трумэна, то лично я только лет в десять осознал, что первое имя тогдашнего президента вовсе не «треклятый». По маминой линии наши родственники были в основном демократами, так что уже с ранних лет я приучился выживать в партийном противостоянии. С отцом мы часто говорили (спорили) о политике и о происходящем в мире.

В остальном семейные отношения ничто не нарушало, и мои детство и юность были полны любви, заботы и счастья. Отец отличался болезненной честностью, широтой души и обо всем, что не касалось политики, судил трезво и здраво. Он приучал меня с малых лет присматриваться к людям, оценивать каждого как личность, а не как представителя какой-либо группы. Иначе, по его словам, не избежать ненависти и предвзятости; именно так рассуждали нацисты. Еще отец не терпел лицемерие, на дух не переносил чванливость и безнравственность. На церковных службах он время от времени показывал мне важных персон, которые нарушали в том или ином отношении его неписаные жизненные принципы. Моя мать, как было принято в те годы, занималась домашним хозяйством. Нас с братом она искренне любила, и на ней держалась вся семья. В детстве родители неоднократно мне повторяли, что я смогу добиться чего угодно, если буду упорно трудиться, а еще регулярно напоминали, что не стоит задирать нос и считать себя выше кого бы то ни было на свете.

Мое детство пришлось на 1950-е годы; в ту пору Канзас был пасторальным местечком, все события в жизни так или иначе касались семьи, школы, церкви и отряда бойскаутов. Мы с братом гордились тем, что стали «орлами»[8]. Конечно, имелся некий свод правил, на соблюдении которых настаивали родители, но в остальном мне предоставляли поистине невероятную свободу: броди, исследуй, рискуй. Разумеется, случалось всякое – проказливые мальчишки, сами понимаете: нас с братом даже начали узнавать в местных отделениях «Скорой помощи». Я часто дерзил, особенно маме, и если отец в эти мгновения оказывался рядом, расплата – крепкий подзатыльник – следовала незамедлительно. Да и мама не пренебрегала наказаниями, она ловко управлялась с ивовым прутом и при необходимости щедро охаживала им мои голые ноги. Самое строгое наказание полагалось за ложь. В тех сравнительно редких случаях, когда меня карали по полной, я сознавал, что заслужил все это (хотя, безусловно, чувствовал себя глубоко несчастным). Но родительские ожидания и родительская дисциплина научили меня нести ответственность за свои действия.

Родители сформировали мой характер и во многом определили мою жизнь. В тот день по дороге в сенат я вдруг понял, что качества, любовно и заботливо взращенные ими во мне в те далекие годы, и привели меня к этому моменту; забегая вперед, скажу, что вскоре плодам родительской заботы предстояло пройти суровое испытание.

Мне трижды доводилось уже принимать участие в сенатских слушаниях. В первый раз, в 1986 году, когда меня хотели назначить заместителем директора ЦРУ, все свелось к прогулке в парке и единогласному решению. Во второй, в начале 1987 года, когда стал вакантным пост директора Центрального разведывательного управления, это произошло в разгар скандала «Иран – контрас»; едва стало очевидно, что сенат не утвердит мою кандидатуру (слишком много вопросов без ответов о моей роли в этих событиях), я предпочел отказаться от предлагаемой должности. В третий раз, в 1991 году, я снова претендовал на пост директора ЦРУ; обсуждение затянулось, я выслушал много нелицеприятных замечаний, однако меня все же утвердили, причем треть сенаторов голосовали против. Сейчас опыт подсказывал, что, если только я не облажаюсь в своих рассуждениях, министром обороны меня утвердят не то чтобы единодушно, но близко к тому. Политическая карикатура тех лет отлично передает тогдашние настроения сената (и прессы): я стою, подняв правую руку, и приношу присягу – «Клянусь, что никогда не был и не буду Дональдом Рамсфелдом». Что ж, полезное, пусть и унизительное напоминание о том, что мое утверждение состоялось не столько благодаря моим личным заслугам, сколько благодаря тому, что я был человеком со стороны. (Вдобавок эта карикатура показывает, какова была политическая атмосфера в Вашингтоне.)

Сенатор от Виргинии Джон Уорнер был председателем комитета по вооруженным силам, и потому ему поручили вести слушания; представителей сенатского меньшинства возглавлял Карл Левин из Мичигана. Этим двоим предстояло в ближайшие несколько недель поменяться местами вследствие результатов промежуточных выборов. С Уорнером мы давно дружили, именно он представлял меня, как сенатор от моего «домашнего» штата, на всех трех предыдущих церемониях утверждения. Левина я знал не слишком хорошо, а в 1991 году он был в числе тех, кто голосовал против моей кандидатуры. Согласно распорядку Уорнеру полагалось произнести вступительное слово, затем следовала речь Левина, а потом – мое «представление» сенаторам; на сей раз эту миссию взяли на себя двое моих старых друзей: бывший лидер сенатского большинства Боб Доул из Канзаса и бывший сенатор и председатель сенатского комитета по разведке Дэвид Борен, уже давно занимавший пост президента Университета Оклахомы. После этого ожидалось мое выступление.