повесть о победах московского государства - автор неизвестен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как и в “Писании…”, равнодушным во время похорон не остается никто: “И не бысть такова человека, иже бы в то время не плакал и не рыдал о смерти его и о преставлении” (л. 36). После описания погребения в “Повести…”, как и в “Писании…”, снова идут плачи, и заканчивается сказание о Скопине авторским заключением, главной темой которого является тема осиротения страны; подобное заключение имеется и в “Писании…”.
Сохранена в “Повести…” не только общая структура “Писания…”. Почти не изменен по сравнению с “Писанием…” и состав действующих лиц. Все это говорит о том, что автору “Повести…” было известно “Писание…”, послужившее ему одним из источников. В то же время существенные отличия в содержании, лексике и фразеологии приводят к выводу о том, что рассказ о Скопине в “Повести…” по сравнению с “Писанием…” сильно переделан.
Различие рассказа о смерти и погребении Скопина в “Повести…” и в “Писании…” вытекает из их неодинакового функционального назначения. “Писание…” было отдельным самостоятельным произведением, рассказывающим только о смерти Скопина-Шуйского. В “Повести…” указанная тема, хотя она и имеет большое значение, подчинена задачам общего повествования. Этим объясняется отсутствие в ней родословия в духе Степенной книги и видения, которым заканчивается “Писание… ”, т. е. тех моментов, которые не имеют прямого отношения к содержанию рассказа о смерти и погребении.
Суть видения, воплощающего религиозное осмысление события, состояла в предсказании падения Василия Шуйского, которое должно былс последовать и последовало в результате смерти Скопина. В “Повести…” видение было ненужным, ибо мысль о смерти князя как о причине последующих бедствий страны как раз и раскрывается в дальнейшем повествовании.
Еще одно отличие “Повести…” и “Писания…” заключается в частичном изменении и в разном использовании изобразительных средств. В “Писании…” история отравления Скопина изложена частью повествовательно, а частью в виде сохранившей былинные черты народной песни. В “Повести…” следов фольклорного заимствования очень мало. Ее автор отказался от народных художественных приемов, поскольку для его замысла больше подходили привычные книжные средства.
Используя традиционную форму риторического отступления, автор “Повести…” нашел возможность показать причину ненависти к Скопину-Шуйскому со стороны бояр и добавить новые оттенки к идеализированному портрету князя. Скопин погиб как раз из-за своих высоких добродетелей, “…ни от кого себе пакости и злаго умышления чаяше”, ибо не за что было его ненавидеть - он был “милосердый и незлобивый”, никого не обидел, “…не высокоумием возношаяся, ни гордостию гордяся, но паче себе уничижаше…” (л. 32). Однако дьяволу удалось вложить в бояр “злоненавистную зависть” именно потому, что они не могли “…многие его чести видети и славы о нем слышати…”, “…видя его премудра, и многосмысленна, и разумна, и доброразумна, и силна, храбра и мужественна, и премногою красотою от бога всячески украшенна…” (л. 31 об.).
Скопин - один из главных героев “Повести…”; злоключения смоль-нян и всей страны последовали за его смертью. Автору необходимо было показать всю тяжесть и невосполнимость утраты, и он воспользовался формой плача-причети по умершему. [23] Эта форма, известная еще с XI в., хорошо разработанная в княжеских житиях и широко распространенная в древнерусской литературе, позволяла добиться наибольшей эмоциональной выразительности.
В обращении к плачам-причетям как художественному приему автор “Повести…” несомненно следует за “Писанием…”, но не слепо, а проявляя очевидную самостоятельность.
Некоторые моменты истории смерти и погребения Скопина, переданные в “Писании…” в авторском изложении, в “Повести…” приведены в виде плача, и, наоборот, то, что в “Писании…” содержится в плачах, в “Повести…” дается повествовательно. Например, скорбь “ратных людей” Скопина, выраженная в “Писании…” в плаче, в “Повести…” описана без использования этой художественной формы.
В “Писании…” образ прославленного полководца создается именно в плачах русских соратников князя, шведа Делагарди и народа. В “Повести…” идеализированная характеристика Скопина, многократно приводимая по разным поводам, вобрала в себя еще до рассказа о его кончине все детали портрета князя; в плачах же, где эта характеристика повторяется, ничего существенно нового не добавляется к сказанному раньше.
Заметные отличия в “Повести…” имеют плачи и сами по себе. В “Повести…” их больше (в ней нет имеющихся в “Писании…” плачей русских соратников князя и Делагарди, вместо них введены плачи Василия Шуйского, иноземцев и народа, но плачи матери и жены Скопина сохранены), они пространны и многословны, в “Писании…” же выглядят как краткие реплики. Плачи в “Повести…” лиричнее, чем в “Писании…”, для них характерно большее разнообразие выразительных средств.
Все плачи в “Повести…”, за исключением причитаний Василия Шуйского, содержат обширную эпическую часть, в которой рассказывается о подвигах князя; в “Писании…” этой особенностью отличается только плач соратников.
В отличие от плачей в “Писании…”, в которых явственно ощущается фольклорное влияние, плачи в “Повести…” имеют книжный характер, в особенности плач Василия Шуйского, оставляющий, несмотря на форму и все стилистические признаки плача-причети, впечатление совершенно искусственного образования и нисколько не убеждающий читателя в искренности горя царя.
Появление этого плача в “Повести…” вызвано идейными установками автора. Он до конца остается последовательным в стремлении идеализировать Василия Шуйского. Мудрый государь не может не понимать, какую потерю понесла его страна” и поступает должным образом. В “Писании…” о безутешном горе царя сообщается от автора, в “Повести…” же Шуйский произносит проникновенный монолог. Кроме того, автор стремится, вероятно, опровергнуть широко распространившиеся в народе слухи о подозрительном отношении царя к своему племяннику как к опасному сопернику [24] и о том, что царь был виновником смерти Скопина. Поэтому он подчеркивает особую близость князя к царю. Явившись “на двор” Скопина, царь, как и в “Писании…”, плачет, “видев любимаго своего друга умерщвлена”. И, чтобы совсем устранить всякие сомнения, автор продолжает: “…и о смерти его сам государь тайно размышляще…” (л. 35).
Плачи матери и жены, написанные в традициях вдовьих плачей из княжеских житий, более лиричны и правдивы, хотя и здесь для выражения безутешности, отчаяния автор пользуется почти исключительно книжными стилистическими средствами. Однако делает он это осторожно и умело. Так, он избегает церковной фразеологии, допустив только в плаче матери единственный церковно-риторический оборот: “Кая ли душа, не убойся бога, сотворшаго тя…оболстиша тя…” (л. 33 об.).
Плач матери Скопина, сохраняя форму причети и многие стилистические средства предшествующих женских плачей, [25] в то же время имеет свои особенности. Как и в плаче царя, оплакивание “единочадаго и любезнаго сына” имеет вид повторяющегося вопроса об убийцах князя с одповременным изложением всех достоинств и заслуг Скопина. Мать не может понять причины, по которой погиб ее единственный сын, “столп и подпор” ее “старости”, и не может представить себе, “кий злый человек” и “коим злым лукавством” погубил его. Автор выбрал такую форму, видимо, потому, что хотел подчеркнуть насильственный характер смерти Скопина. На это он указывает и более явно - княгиня Елена Петровна начинает причитать, “…видящи злую смерть его от злых ненавистников…” (л. 32 об.).
Еще более, чем плач матери, выразителен и насыщен лиризмом плач молодой вдовы. И в нем есть особенности, выделяющие плач княгини Александры Васильевны из ряда повторяющих друг друга в древнерусской литературе вдовьих плачей, начало которому положил плач жены князя Дмитрия Донского Евдокии. [26]
Создавая этот плач, автор широко использовал хорошо известный ему литературный материал, взяв из него то, что, по его мнению, более всего подходило для плача жены Скопина. В нем есть традиционное заявление о желании умереть вместе с мужем, указание на его славу и известность и т. д., но нет, например, обычной просьбы к умершему обратиться к богу, чтобы он быстрее соединил их вновь. В то же время многие структурные элементы вдовьих плачей в “Повести…” творчески переработаны. Так, сожаление о слишком ранней смерти мужа присутствует во всех известных вдовьих плачах, но всегда в большей или меньшей степени носит условный характер. [27] В плаче княгини Александры Васильевны этот мотив совершенно конкретен, ибо князь Скопин-Шуйский умер всего 23 лет от роду. Молодость умершего воеводы делала слова о его безвременной смерти в плаче жены правдоподобными и выразительными.