Поэма - Андрей Мир

прежде всего стремится привить любовь к трём грациям искусства: рисованию, музыке и танцу. Первый мужчина в жизни девочки, отец, не перестаёт не только восхищаться своим любимым созданием, но и зорко следить за осанкой маленькой принцессы. Он так умело балует дочь, что подарки для неё не становятся ни обыденностью, ни повинностью возложенных на других, а потому не теряют прелести волшебства. Ко всему прочему девочку в столь любящей семье невольно пытаются оградить от грубости внешнего мира, спрятать от впечатлительного создания неприглядные проявления жизни, что на первый взгляд кажется неправильным, однако, напроситесь к ним в гости! И, если вам вдруг улыбнётся не только удача, но и чуть позже само розовощёкое чудо, вы увидите маленькое счастье во плоти. Беззаботность, доверчивость, искренность сверкают в глазах малышки естественным блеском. "Прекрасный дар – детство", улыбнётесь наконец вы, задаваясь вопросом о том, стоит ли детей лишать его. Впрочем, такое заботливое ограждение часто является причиной того, что последующие самостоятельное знакомство с внешним миром как правило добавляет в характер девочки скромность и толику замкнутости. Она не теряет своей приветливости и жизнерадостности, но, чуждая широкой публике, впредь подсознательно стремится к семейному уюту, который станет находить не только в стенах дома, но и в друзьях.

IV

На следующий день мы с Эммой продолжили занятия танцами. Новый подход к обучению, на который она меня вдохновила, обнаружил в себе много хорошего. До сих пор я практически не обращал внимания на знания ученика-любителя и повторял с ним каждый танец с самых основ, таким образом его время не всегда использовалось эффективно. С Эммой же всё было иначе. Первый урок в полной мере раскрыл для меня все её сильные и слабые стороны, это было похоже на то, что я на время внимательно заглянул в чужие карты. Для любого сколько-нибудь хорошего учителя знание пробелов ученика сродни не только знанию фарватера для штурмана, но и знанию минного поля для сапёра. Таким образом, когда Эмма пришла на второй урок, её впечатляющему прогрессу могла позавидовать любая предшественница: фокусируя внимание на проблемах, мы продвигались с фантастической лёгкостью и быстротой. Нам обоим казалось, что происходит поистине что-то волшебное. Так, повторив и значительно улучшив несколько танцев, мы наконец добрались до вальса. Эмма хорошо знала движения и превосходно кружилась одна, но в паре у нас снова обнаружились неполадки. Любую другую ученицу я бы попросту заставил повторять шаги, а, если бы это не помогло, начал бы кружить её по паркету, пытаясь привить чувство танца, силой подавить ошибки и недочёты. Такой подход мне и самому не нравился, но как сказать человеку "чувствуй", если это не касается пяти чувств Аристотеля? И хотя говорить это так или иначе приходилось, в случае с ученицами я просил их "чувствовать" или "слушать" партнёра, далеко не каждая была способна развить в себе эту способность. Наш с Эммой вальс начинался хорошо, однако незначительная нехватка точности в её шагах из круга в круг постепенно и почти незаметно, словно накопляющаяся погрешность, в конечном счёте разрушала танец.

– Давайте попробуем останавливаться после каждого поворота, замирать, словно это законченное движение, – предложил я.

Со стороны казалось, что мы то и дело переводили дыхание, словно дети, делающие первые шаги.

– Раз, два, три; раз, два, три, – повторял я, осторожно поворачивая хрупкую партнёршу.

– Кажется я поняла! – наконец воскликнула она.

Я сделал музыку громче, и приятная мелодия лёгкими птицами наполнила вольер студии. Мы с Эммой встали в пару, не спеша убедились в правильности позиции и начали вальсировать. Несколько мгновений лёгкая дрожь партнёрши щекотала мои пальцы. Мерное биение её сердца постепенно учащалось от быстрых шагов и поворотов. Эмма удивительно хорошо слушала и словно дуновение весны была непостижимо легка. Потеряв ключи от арсенала своих замечаний и укоризн, я теми или иными почти незаметными движениями старался то поправить партнёршу, то напомнить ей что-нибудь важное, но случайно забытое. Почти всегда она понимала без слов, и это было так удивительно и завораживающе, что у меня, привычного к танцам, началось лёгкое головокружение, мне казалось, что я вальсирую впервые.

Если же Эмма не могла разгадать тонких намёков, я на время прекращал их, и невольно начинал изучать её: "как она отреагирует на то или это? Будет ли ей удобнее, если я…?" Этот процесс не был похож на обыденный методичный подход к изучению как к таковому. Я не превращался в важного аспиранта, проводящего исследование, не открывал умных фолиантов и не составлял план приступа к той или иной дисциплине. У меня было лишь одно желание – почувствовать свою партнёршу, и оно запускало во мне целые полчища скрытых подсознательных процессов. Во время танца я отнюдь не был похож на школьника у панели управления ядерным реактором (несмотря на то, что некоторых девушек можно сравнить с чем-то подобным), мои движения были почти так же точны, как всегда. Более того, я в принципе не думал и не анализировал сознательно свою партнёршу, себя и гармонию танца в целом. Отправив разум во временную отставку, я чувствовал, как Эмма откликается на мои движения, как эти самые движения вдруг забыли былую филигранность и вспомнили разнообразие жизни. Это не превращало вальс в нечто другое, танец оставался танцем, разве что чёрно-белые строгие движения стали мягкими и цветными.

Впрочем, отчасти такие ощущения цвета были не новы для меня. Несведущему порой кажется, что матёрые судьи на самых серьёзных танцевальных соревнованиях под увеличительным стеклом внимания разглядывают лишь точное исполнение движений, однако это далеко не так. Моя пара нередко побеждала из-за того, что наши движения были раскрашены чувствами, пусть зачастую и искусно подделанными.

В случае же с Эммой мне не нужна была никакая победа, я не стремился за медалью, не мечтал о пьедестале, и искренность моего желания вносила свою лепту в естественную красоту танца.

Когда мы закончили первый круг вальса: прошли вдоль стен студии, мелькнули в зеркале под лестницей, приблизились и вновь отдалились от ширмы, – моя прекрасная партнёрша чуть сломала позицию и открыто посмотрела на меня. Никогда не забуду этого взгляда!

Из-под длинных чёрных ресниц на меня глядели не только радость, упоение, благодарность, но и кареглазое изумление. Не слетевшие с губ вопросы вспыхивали и меркли в каштановой бездне словно светлячки. Глаза Эммы светились чем-то неведомо-прекрасным, излучали всеобъемлющее счастье. Но несмотря на то, что это сильно тронуло меня: ещё одному человеку открылась чарующая прелесть танца, – я лишь невольно ухмыльнулся в доверчиво сверкающие на меня очи, не разглядев