Секрет Сабины Шпильрайн - Нина Абрамовна Воронель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лицо Лильки дернулось в испуганной гримасе:
– Я вас чем-нибудь обидела, Лина Викторовна?
– Нет-нет, Лилька, ты тут ни при чем. Просто в моей жизни открылись новые обстоятельства, и мне нужно побыть одной.
– Уж не задумали ли вы просить политического убежища в Америке? – в другое время Лилькина шутка прозвучала бы смешно, но сейчас мне было не до смеха.
– Мне просто срочно нужно разработать один сюжет. Так что ты завтра пойдешь на конференцию одна.
Ловко подведенные синие Лилькины глаза чуть не выскочили из орбит:
– Вы хотите, чтобы я доложила нашу работу?
– Да, именно хочу, чтобы ты доложила.
– Но вы так гордились этим открытием!
– Бывают вещи важней, чем открытие.
– Вы влюбились, да? И бегали на тайное свидание?
– Что-то в этом роде: я встретила свою первую любовь.
Лилька вцепилась в меня умоляюще:
– Но вы мне расскажете, кто это?
– Расскажу. В самолете, по дороге домой.
– Значит, мы все-таки полетим домой вместе?
– Ну конечно, полетим, а как же иначе? Только помоги мне сейчас поскорей перенести мои вещи.
Мы вернулись в номер и вынесли мои вещи, не слишком нарушив веселье подвыпившей Лилькиной компании. Бросив одежду и туалетные принадлежности на кровать, я села к столу и включила компьютер. Сабинин голос рвался из меня, как приступ рвоты. Мои пальцы сами, без участия сознания, вывели первую фразу: «Версия Сабины».
Часть вторая
Версия Сабины
1
Ты не поверишь, девочка, но я выросла в очень несчастной семье, в семье без любви. Мои родители были очень богатые люди, мой папа был умный интеллигентный человек с нежным сердцем, но мама его никогда не любила. Он делал ей предложение три раза, и она каждый раз ему отказывала. Потому что до него она любила другого, и он любил ее, но свадьба не состоялась, и им пришлось расстаться. Я подслушала однажды, как нянька рассказывала кухарке, что мамин возлюбленный был гой, то есть нееврей, а дедушка-раввин запретил маме выходить замуж за гоя. Мама не решилась ослушаться дедушку, но никогда не смогла полюбить другого человека, даже такого благородного, как мой папа.
На четвертый раз она согласилась выйти за него замуж, и это было непростительной ошибкой. Подумать только, что через тридцать лет ту же ошибку совершила я! Но об этом не сейчас, о моей ошибке мы поговорим потом, когда придет время. Наш дом был, что называется, полная чаша: ты помнишь свою квартиру на Пушкинской? А наша была вдвое больше – до того, как большевики разделили ее на две.
Мама не знала бытовых забот: у нее было все – кухарка, нянька и горничная, но она все равно не была счастлива. И папа не мог ей это простить. Поскольку маму он обожал, все свои обиды он вымещал на нас, на мне и особенно на братьях. Нас не воспитывали, нас дрессировали, нас муштровали, нам не давали ни минуты передышки, мы выросли очень образованными детьми, нафаршированными музыкой, языками, науками и литературой. Но нас жестоко наказывали за любое нарушение порядка, за любое русское слово, сказанное в немецкий или французский день.
Никогда не забуду ту страшную картину, с которой все началось. Кто знает, как бы сложилась моя судьба, если бы, случайно заскочив в комнату четырехлетнего брата Сани, я не увидела его голую розовую попку на папиных коленях. Не успела я осознать, что происходит, как папина рука поднялась и звонко опустилась на розовый мячик попки. Саня взвизгнул, а папа шлепнул его еще, еще и еще.
У меня потемнело в глазах. Под визг Сани я села на корточки и, спустив трусики, накакала на расстеленный на полу персидский ковер. Папа ахнул, уронил Саню с колен и бросился на меня. Когда я увидела его руку, занесенную надо мной – не знаю, с желанием помочь или наказать, – я подпрыгнула и вцепилась зубами в мякоть нависшей надо мной ладони. Папа тоже взвизгнул, а я радостно захохотала и стала икать. На шум вбежали мама и нянька и в ужасе уставились на неправдоподобную сцену домашней жизни – ошеломленный папа с окровавленной рукой, рыдающий на полу Саня с голой розовой попой и икающая я перед свеженаложенной пахучей кучей на драгоценном персидском ковре.
Не зная, с кого начать, мама рванулась ко мне с криком: «Что случилось?» – но я не смогла ответить: мои зубы продолжали клацать в воздухе, не находя, во что бы еще впиться, их лязганье иногда прерывалось спазмами лающей икоты, рвущейся у меня из горла. Мама по образованию была зубным врачом, поэтому с клацающими зубами она справилась довольно быстро, но что делать с икотой, она не знала.
Пришлось срочно послать папину коляску за семейным врачом, который хоть жил и не очень далеко, но все же не мог примчаться мгновенно. Все полчаса, которые прошли до его появления, я непрерывно икала с таким напором, что охрипла, и к тому же то и дело порывалась спустить трусики и покакать на пол. Спасло наши ковры и паркеты только то, что покакать мне было больше нечем – все, что скопилось у меня в кишечнике, я нерасчетливо выпустила из себя в первый раз.
Наконец приехал милый дедушка, седой доктор Левин, и через минуту поставил мне диагноз «истерия». На вопрос, с чего это началось, папа показывал прокушенную ладонь и бормотал что-то невразумительное о дисциплине и уважении, Саня жалобно плакал, а я икала. Доктор Левин смазал папину руку йодом, а мне выписал успокаивающие капельки и ушел, и мы остались в своей роскошной гостиной, удивляясь такому неожиданному взрыву страстей в нашей мирной еврейской семье.
Это было только начало. С того дня у меня завелась дурацкая привычка за обедом детально представлять, как каждый член моей семьи будет выкакивать съеденную во время обеда еду. Особенно напряженно я следила за папой, и часто при виде папиной руки, подносящей ко рту вилку с едой, я вскакивала из-за стола, садилась на корточки и какала посреди столовой, испытывая при этом неизъяснимое удовольствие. Сначала мои потрясенные этим безобразным поведением родители пытались меня наказывать, но это приводило только к
