История моей жены - Милан Фюшт

— Значит, по рукам.

Тогда и домой мне идти незачем, подумал я, только даром время терять. Снял номер на пятом этаже. Сказывалась усталость, и я не чаял поскорее прилечь.

Немного помечтал в постели и уснул.

— Философы! — проснулся я, точно услышав это слово. Ну, не поразительно ли? Я рассмеялся. Каким огромным смыслом для меня было наполнено это слово всего лишь несколько месяцев назад! И рассмеялся снова, представив себя в облике торговца льдом.

Выглядел я и впрямь сногсшибательно. Велел принести от цирюльника рыжеватую округлую бороду, чтобы быть поближе к оригиналу.

Так и вышло: поставь нас с настоящим продавцом рядом — не отличишь.

И все это было так странно…

Часть третья

гардероба я налетел на дверь, что в наших краях считается дурной приметой. Но затем все пошло гладко, без каких бы то ни было осложнений.

Более того, меня даже слегка бросило в жар, как человека, переевшего за обедом.

И волнение мое было не совсем беспричинным. Когда выходишь из замусоренного Лондона, сперва оказываешься средь парков и рощ, затем отворяешь стрельчатые ворота одинокой виллы, залитой светом, и купающимся в нем предстает перед тобою странное шествие людей-манекенов. Кого здесь только нет: сарацинские эмиры в лимонном, заморские акробаты в красном и черном, восточный мудрец, негры, арабы, китайцы — весь этот экзотический мирок! Поневоле сердце начинает колотиться от радости. Отчасти оттого, что уж больно фальшивый, надуманный этот мир, а с другой стороны — чего тут греха таить? — входишь во вкус забавы, и она начинает нравиться тебе, и чем дальше, тем больше. Я взглянул на себя в зеркало и удовлетворенно улыбнулся: очень мне подходит этот черный фартук. Ну, а ледоруб!.. Не говоря уж про рыжеватую бороду.

Мне вдруг пришла дурацкая мысль: прямо в таком виде отправиться утром к жене. Как воспримет его моя малышка — испугается? Засмеется?

У колонны я наткнулся на доброго старого приятеля: Миклош Хошкин — и человек славный, и капитан превосходный.

— Миклош! — воскликнул я и коснулся его ледорубом. — Миклош, ты ли это? — уставился я ему в глаза, потому как он тоже был в маске. — Узнаешь меня? Догадываешься, кто я такой?

— Еще бы тебя не узнать, медведь горластый! — отвечает он с готовностью, словно мы только вчера встречались на мореходных курсах.

— Отойди в сторонку, — делает он мне знак глазами. — Я кое-кого жду.

— Ты все такой же, ничуть не изменился! — усмехнулся я.

— Я догоню тебя, — торопливо шепчет он, — вот только дождусь свою обожаемую. И это будет миг неземного блаженства! — с пафосом произносит он и направляется в ту сторону, откуда звучит музыка.

В зале уже кружились запыхавшиеся парочки. Танцующие склонялись друг к другу или… просто ни к кому? Из этой круговерти время от времени отделялись огнепоклонники в красном, лесные цари в бирюзовом, зеленые водяные и в точности, как я, подходили к зеркалу полюбоваться собой, поправить костюм или попросту отдышаться.

Ну, как тут не прийти в восторг!

«Господи, Боже мой! — думал я. — Неужто повсеместна эта неудержимая тяга к лицедейству? У нас, в Голландии, где во дворцах знати развешаны портреты предков, у дам и господ, давно канувших в небытие, именно такое выражение лиц. И каждое из этих ископаемых насекомых словно порывается спросить у тебя: „Идет мне мой наряд?“ — А самих давно уж нет на свете».

Вот и эти здесь такие же. Ворошат пустоту и кокетливо развлекаются этим.

Временами из толпы выныривал Миклош Хошкин и каждый раз шептал мне:

— Пока что не пришла. Ну, ладно, пойду охотиться дальше. — И вновь исчезал в толпе.

Тут и мне стукнуло в голову, что ведь и я кое-кого дожидаюсь. Но ее не было. Я уже несколько раз обошел зал, заглянул и в ближайшие кабинеты, но мисс Бортон не было и в помине.

«Не беда! — отмахнулся я. — И так интересно».

Любопытно было не только наблюдать за толпой. К примеру, в одном кабинете передо мной предстал особый и весьма странный мир. Не говоря уж о фантастическом изображении садов некоего мифического царя по имени Петазиос, здесь были развешаны по стенам всевозможные поучения, диковинные, загадочные проповеди Святого Бенедикта, Бонавентуры, Клемента Пруденция[5] и даже Йоханны Сауткотт[6]. Некоторые из них я даже взял себе на заметку, поскольку не совсем понял. Так, например, я и поныне не знаю, что означает выражение «народ Вениамина», так как к ним относились надписи, ну и к новому Иерусалиму. Но попадались среди них и великие истины вроде этой:

«Кто против радости грешит, тот перед Богом грешен».

(Как известно, каждые четыре-пять столетий всплывает эта идея, но тщетно.) И прямо противоположное ей по смыслу прорицание из загадочной книги Филона Александрийского:

«Пока они туда добирались, огонь погас».

(К тексту был пририсован какой-то огненно-красный тип — тот самый, поздно примчавшийся, у которого аккурат перед носом угасают раскаленные угли. А вокруг зима, безнадежная зима и сгущающийся сумрак над округой. Ну, и прочие такие же теософские построения.)

Но встречались и другие достопримечательности. Познакомился я, к примеру, с двумя старикашками, похожими на состарившихся близнецов, так как оба были одинаково любопытны, болтливы и оба облачены в сенаторские тоги… Зашла речь о сотовом меде, вернее, о некоторых, кто очень любит липовый мед, о проказливом господине, смахивающем на конкистадора, который всегда очень ловок, вот и сейчас скрылся с какой-то артисточкой на этаже, в студии, как здесь принято называть.

— В студии, милейший сударь, в студии, где можно целоваться.

«Вот и славно, — подумал я. — Посмотрим, что это за студия, коль скоро уж нас сюда судьба привела». К чему отрицать, я никак не мог избавиться от некоторых странных ощущений. Похоже, здесь собралось некое весьма эксцентричное общество, куда я затесался ненароком. Возможно, все они любители сотового меда, но что именно их связывает при этом — одному Богу известно. Ведь очевидно, что не только мистические учения. И не только Бонавентура.

Все это я особо отмечаю здесь потому, что впоследствии мои подозрения подтвердились кое-какими данными.

— Кто этот странный тип? — всполошился я около полуночи и принялся его внимательно разглядывать. Дело в том, что откуда-то заявилась целая группа мясников, с ножами за поясом, топориками для рубки костей и старшим мясником во главе. Это были французы. Судя по всему, они забежали сюда с другого сборища, поскольку вели себя в высшей степени раскованно, в особенности их вожак, развеселый молодой человек. Что они из другой компании, я сразу понял. И все же многие их знали.

— Эй-хо! — окликали его. — Смотри, не споткнись… А вот и бригадир. Привет, козлик. — И все в таком духе.

На реплики он не отвечал. Улыбался всем, но не остановился ни на миг. Красивый парень, и смеялся он красиво. Зубы у него тоже были красивые. И двигался он с такой стремительностью, что, казалось, никакие стены не выдержат его напора.

— Ищу новых умопомрачений, — пылко заявил он и тотчас набросился на царицу бала. (Это была какая-то доктор Доке или Нокс в костюме нимфы.) Мясники тут же, следом за ним, как дикари. Возможно, потому, что у каждого были бачки на щеках.

Даже мне показалось это смешным.

Откуда я знаю этого типа? — неотступно мучила меня мысль.

Что он сказал царице бала, я не расслышал. Вероятно, что-нибудь вроде «божественная», поскольку дама рассмеялась и даже погрозила ему веером. А он, как ни в чем не бывало, кивнул ей и зашагал дальше.

— Ну как? — приступили к нему остальные «мясники».

— Не то, — коротко бросил он и направился к другой красотке. Тут уж он заулыбался во весь рот. (Эта женщина тоже была незаурядной, в костюме жительницы Помпей.)

— Эту я бы попробовал на зубок, — смачно заявил он приятелям.

И вдруг сразу смолк.

— А это кто? — строго вопросил он.

К тому времени музыка уже перестала играть, стали разносить напитки, и болтовня сделалась всеобщей. Зажмурь глаза и с легкостью вообразишь себя в Париже, где-нибудь в парке, где чирикают воробьи. Но сейчас шум стих.

В зал вошла миниатюрная горничная… вернее, не совсем горничная — то ли камеристка, то ли воспитанница хозяйки дома, мадам Пуленк, как стали передавать из уст в уста, девочка-сирота, которую содержали из милости. Да-а, тут было на что посмотреть. Даже в садах царя Петазиоса не было такого цветка.

Не знаю, доводилось ли кому-то чувствовать, что есть существа, в которых словно бы воплощена сама юность. Сиянье глаз, улыбка уст и каждое движение их так и заявляют всему свету: я молода, я счастлива! И точно бы вопрошают вас: да стоит ли обращать внимание на что-либо другое? Нет, только на их юность и красоту!