Василиск - Сергей Другаль

Это, прошу простить, ни один самый слаженный коллектив не придумает…

Сейчас многие лепсируют, а я предпочитаю книгу. Листаешь страницы, думаешь, вспоминаешь. Бараньи дрожжи полезны, не спорю. Но хлорелла — это вещь, что бы там ни говорили. Сменный пейзаж за окном? Зачем мне сменный, пусть за окном будет то, что есть. Управляемая погода? А вы под неожиданный дождик не попадали? Придется — не уклоняйтесь. Ну, да, силовые мостовые и туфли на магнитной подушке, но кто сейчас обувь носит?

НТР, а последние сто лет как был радикулит, так и остался. Мучает. Периодически. Не утешайте, разве это здоровье? Ну, завязал дубок узлом, так ведь двумя руками.

Дистанционные сборища друзей, каждый маячит в своем сфероиде? А я вот предпочитаю непосредственное общение, как у нас с Васей. Чтобы руку на плечо положить можно было.

Безэкранное объемное телевидение? Моя Клемма недавно заявила: или я, или енотовидная собака. У меня, говорит, от животного запаха тиристоры пробивает. Хотел я ей загрубить запаховые сенсоры — обиделась. Ты, говорит, хочешь мои восприятия обеднить. Я, говорит, лучше вообще замкнусь накоротко. Э, да что там, у каждого своя Клемма…

С этой собакой вообще неприятно получилось. Она застряла у меня в кабинете после передачи «В мире животных», далеко пахла и гнусно скалилась на Клемму. Спасибо, в тот раз Вася Рамодин остался у меня ночевать — у него роза завяла. Я как прихворну, он меня проведывает. Так он дематериализовал собаку. Вася что сделал: он уменьшил масштаб собаки вдвое, потом еще вдвое и так далее, а потом переключил программу, и все. Кстати, этот случай описан в его статье «Остаточные явления при трансляции голографических изображений. Действительность и мифы». Не читали? Странно. В благодарность мой впечатленец вырастил для Васи черную розу: ему непривычно без цветка на людях появляться. Видели бы вы, как он утром бежал от меня, шлепая по лужам и с розой в зубах. Как всегда, опаздывал на заседание президиума Академии наук, но положенной по рангу леталкой не воспользовался из принципа. За ним, помню, увязался наш домовый гепард. Видимо, чуял хорошего человека. Клемма задумчиво смотрела им вслед из окна, а потом сказала:

— Нет, все-таки хвост — это красиво.

Мы с Васей иногда ходим смотреть на памятник нам. Ну, не нам двоим, всей ломерейской звездной. Впечатляет это — игла, уходящая в небо, пронзает причудливо изогнутые плоскости, символизирующие пространство. Наивный такой символ, очевидный. А потом Вася обнаружил, что скульптор то ли по наитию, то ли из любви к топологии изобразил эти плоскости в виде одной поверхности Мебиуса. Следуй вдоль нее и в ту же точку вернешься. А это уже символ с подтекстом. Нет, гитару у подножия монумента уже потом положили, когда мы с Теоры вернулись…

Летели мы туда в прежнем составе, только осьминог Невсос М-да не поладил с Васей из-за шахмат, вспылил и остался на Земле. В этом, я полагаю, сразу раскаялся, ибо, когда мы были уже на орбите, он в последний момент вышел на видеосвязь и долго таращился на всех нас, непрерывно меняя расцветку. Вася говорил, что он при этом плакал, но вряд ли. Невсос очень волевое существо. Ссора у них вышла какая-то несерьезная. В турнире на первенство звездолета — это уж по возвращении с Ломереи — Невсос занял пятое место, обозлился и заявил, что плоские шахматы изжили себя, как игра сухопутная. Дескать, пора выйти в объем и будущее за объемными шахматами, а от плоских останется только поверхностная фигура— ладья. Король по его представлениям должен быть один, не иметь четких очертаний и располагаться в центре объема в виде некой суспензии.

Вася, помню, назвал эту игру ахинеей, чем несказанно обидел Невсоса. Вообще, психика головоногих моллюсков крайне уязвима, и они остро реагируют на резкие выражения.

— Обойдемся, — сказал тогда Си Многомудрый. — С него толку как с козла молока. Все равно спит всю дорогу.

В полете на Теору трудностей не было. Стартовав с околоземной орбиты, наш звездолет словно растворился в пространстве, для земного, естественно, наблюдателя.

Все было как должно быть. Ни одной ошибки в расчетах наших ученых, ни одного сбоя в работе систем навигации, регенерации и жизнеобеспечения. Задолго, еще когда до цели оставались месяцы полета, автоматы включили трансляторы, и корабль стал непрерывно излучать в космос специально подготовленные сообщения. Полагали, что, если есть на планете развитая цивилизация, поймут. И хотя вероятность не превышала тысячной доли процента — даже это предположение оправдалось.

Вскоре мы уловили сначала неясные, а потом все более четкие сигналы. Настал день, когда мы услышали сказанное на великолепном линкосе:

— Привет вам, разумные. Мы ждем вам на орбите пятой от звезды планеты. Ваш путь свободен, пространство перед вами чисто. Не бойтесь ошибки. Если понадобится — мы примем вас в колыбель.

Эта самая колыбель на наших экранах схематически изображалась в виде гигантского сгустка вихревых электромагнитных полей: наш звездолет должен был завязнуть в них, как муха в паутине.

— Мы как-нибудь сами, — пробормотал капитан.

На меня, космобиолога, эта схема впечатления не произвела, но бортинженер впал в этакий экстатический восторг.

— Нет, каков уровень техники! — разглагольствовал он в кают-компании. — Источники энергии на внешних планетах, видимо, необитаемых. Излучения взаимодействуют, создавая нечто вроде колоссального соленоида. Чудо инженерного искусства. Мы на Земле не знаем ничего подобного! Уже ради этого стоило лететь!

Между нами — лететь всегда стоит. Хотя и в нашей Солнечной системе дел полно. Не решен, в частности, давно назревший вопрос о перемещении Марса на Фаэтонскую орбиту, а без этого его обводнение не имеет смысла. Затянулось дело с изменением климата и атмосферы Венеры. Да мало ли в системе найдется работ по мелочам и по-крупному…

Нас, постаревших на год, хотя на Земле прошло три десятка лет, встретили на Теоре великолепно: оркестры, речи, приемы, карнавалы. Особенно запомнилась первая встреча.

Мы прибыли на катере, оставив корабль на орбите. Едва мы сошли по трапу и поднялись на возвышение, как из толпы встречающих, затопившей необозримое поле теорианского космодрома, вышел седобородый старец. По белой ковровой дорожке он подошел к микрофону и… запел. Запел, аккомпанируя себе на странном инструменте, помеси тамтама и баяна.

Мы стояли и улыбались, хотя нам было не до улыбок: свои приветствия мы заготовили в прозе. Естественно, мы тут же поняли, что все публичные выступления на Теоре не говорятся, а поются. Теориане утверждают, что такая манера сокращает время совещаний, планерок, пятиминуток и симпозиумов. Я иногда склонен думать, что они правы…