Белый, белый день... - Александр Мишарин

Все переплелось в голове юного Корсакова, и в какой-то момент учеба стала игрой, а чтение не просто следованием за героем, оно приводило к решению – им, Сережкой – задач, поставленных автором (и даже Историей) перед полюбившимся образом.

Также стали непонятнее, сложнее его отношения с одноклассниками. Он сразу же отвел две трети класса – несмышленыши, примитивные ребята, интересующиеся бог знает чем – от футбола до просто пустого времяпрепровождения.

А к остальным он впервые за шесть лет совместной учебы начал осторожно присматриваться.

И вдруг он понял, что они очень непросты… Особенно отличники или крепкие хорошисты… И каждый из них прятался под маской, – кто юмориста, кто тихой мышки, кто заядлого спортсмена. А кто – вроде него! – просто держался на расстоянии от всех.

Так получилось, что за все годы учебы в Елизаветинке у него не появилось ни одного близкого друга. Он приятельствовал с десятком ребят, играл с ними в шахматы, в театральном кружке, ходил в недальние лыжные походы. Но друга – настоящего, единственного – у Сергея так и не было.

В доме он тоже казался чужаком. С братом была слишком большая разница. С матерью у них шла вечная, домашняя война – об оценках в школе, о том, где он всегда пропадает, почему не слушается.

А с отцом? Сергей любил его, казалось, больше всех из семьи… Но отец только изредка гладил его по голове, еще реже осторожно целовал… Он был очень старый и больной человек. Отец, как иногда догадывался Сережа, просто любовался своим поздним сыном и никогда не делал ему никаких замечаний.

Корсаков до сих пор помнил отцовский взгляд, изредка пойманный им, тогда еще мальчиком. Сколько же нежности, любви, осторожности было в отцовских глазах, устремленных на сына. Сколько веры в него! Простой надежды на его счастье!

Бедный, бедный папа! Все больше слабевший от возраста, пережитого, от сердечной болезни, от гипертонии.

Все чаще он лежал на краю большой двуспальной кровати, отвернувшись к шкафу.

Он словно хотел как можно меньше занимать места в их комнате, не мешать взрослеющим сыновьям, их интересам.

Отец подолгу лежал в больнице – по пять-шесть месяцев. Потом в санаториях, домах отдыха. И когда Сергей Александрович уже студентом навещал его, он удивлялся, что отец был там гораздо оживленнее, беседовал весело и энергично с другими больными, и выглядел гораздо моложе, чем дома.

– Я – военный. Всю жизнь привык быть в казарме, – несмело, но ласково улыбнувшись, ответил как-то отец на вопрос сына, почему он здесь, в больнице, другой. – А дом – есть дом. Нет, ты не волнуйся, мне здесь… неплохо. – И осторожно поцеловал сына.

Сергею Александровичу некогда было тогда задумываться над словами отца. «Лучше здесь, в санатории – и слава богу!»

Молодая жизнь звала Сережу к себе, к своим радостям, заботам, друзьям.

Он с молодых ногтей принял такое существование отца, как данность – отец стар, болен… И где-то на отлете была вечная – ранящая, но не слишком – мысль: ему осталось уже недолго!

Но это «недолго» могло быть и пять, и десять, и даже пятнадцать лет… Поэтому по законам юности, по сознанию еще никого никогда не терявшего человека Сергей не мог себе даже представить, что этот день когда-нибудь придет…

Это было в будущем!

Сама его юная жизнь запрещала даже думать об этом возможном дне.

…Сергей Александрович брел по знакомым с детства переулкам – по маленькой площади перед Лялиным переулком, по кривому Барышевскому переулку, выходящему на оживленную Покровку. В этом угловом доме была их детская поликлиника, куда их водили целыми классами делать прививки, осматривать зубы. Потом он сам бегал к отоларингологу – у него были аденоиды, частые ангины… Теперь здесь было какое-то строительное учреждение. Но Сергею Александровичу все равно почудился запах йода, зеленки, какие-то другие медицинские запахи…

Он остановился на углу и понял, что устал, что покалывает сердце, не так тверда походка.

От мельтешения людей, мчащихся машин у него заболела голова, и он вынужден был на минуту прикрыть веки и остановиться.

«Надо бы где-нибудь присесть», – подумалось ему, и он начал осматриваться.

Перед ним была махина дома князей Долгоруковых в старом стиле русского ампира. В его детстве это был районный Дом пионеров. Здесь он выступал на конкурсе чтецов. Когда это было? В пятьдесят третьем году… Значит, пятьдесят два года назад. Он занял тогда второе место, а первое – знаменитая ныне поэтесса Белла Ахмадулина – розовощекая, с сияющими влажными карими глазами, пухлая татарская девочка из хорошей семьи.

А за Домом пионеров на углу Покровки и бульвара был небольшой старый скверик.

Там он и посидит. И решит, что делать дальше…

Он медленно, превозмогая слабость во всем теле, двинулся в сторону сквера. Он шел, глядя себе под ноги, с трудом передвигая ноги.

«Старик! Совсем стал стариком…» – думал Сергей Александрович Корсаков, и вдруг ему стало так жаль себя, одновременно какое-то внутреннее возмущение возникло в его душе, и он остановился… Глубоко вздохнул, раз, другой… Боль и слабость хоть на минуту оставили его, и он пошел дальше крепким, широким, каким-то полководческим шагом – упругим и властным, так что прохожие начали сторониться, уступая ему дорогу.

Он дошел до сквера, сел на широкую скамейку, закинул ногу на ногу… И шумно, глубоко вдохнул воздух. Ему стало легче, и одновременно он понял, что эта сотня шагов далась ему нелегко. Но все-таки он победил свою слабость! Сергей Александрович снял шляпу-тирольку, вытер пот со лба свежим цветным платком. И на мгновение потерял сознание.

III

Сергей Александрович знал, что у него сильное сердце, – подобные возрастные выключения сознания были нередки, но они были коротки, и он вроде бы привык к ним.

На гипертонию он тоже не очень обращал внимания. Редко мерил давление – оно нещадно скакало, и Корсаков приучился сам принимать лекарства. Но больше всего ему помогала саморегуляция, даже медитация, к которой он привык, и организм хорошо воспринимал ее.

Хотя все эти доморощенные средства пока помогали ему, в глубине души он знал, что, наверное, умрет от гипертонии, как все в его роду, сколько поколений он знал. Никто из его пращуров не умирал от рака, желудка, туберкулеза или еще чего-либо. Только от гипертонии.

Сергей Александрович начал ее чувствовать рано. Неожиданно для него самого не взяли в армию по этой же причине. Тяжелые головные боли преследовали его до тридцати лет. Потом он как-то привык к этому внутренне напряженному состоянию, выбрал по совету врача одно-два лекарства – не самых сильных, а скорее профилактических – и пил их регулярно вот уже не один десяток лет.

Корсаков понимал, что, как всякая болезнь, гипертония есть продолжение спасительных рефлексов организма. При полной мобилизации всей нервной системы, в пики эмоционального напряжения или гнева, в минуты полной концентрации воли и чувств Сергей Александрович понимал, ощущал до биологического состояния – резкий скачок высокого давления. И это было естественно, необходимо ему, он чувствовал почти пьянящее ощущение своего единства с организмом.

В молодости и в зрелые годы – это были редкие, но бешеные припадки гнева. Красное пламя в глазах. Невесть откуда взявшаяся небывалая сила. Однажды он бросил в министра тяжелый дубовый стол, на мгновение потеряв и разум и сознание.

Он оказался на улице – его всего колотило, он не мог связать пары слов.

Но все равно он чувствовал себя почти счастливым – он дал волю своему бешенству, неимоверным силам, которые буквально разрывали его в тот момент. Он не думал о будущем, о результатах, о наказании.

Он знал, что в эту минуту – минуту порыва и гнева – он был самим собой – Сергеем Александровичем Корсаковым.

Весть о его поступке распространилась широко по министерству, в ЦК, среди многих и многих…

Она прибавила ему – чего он совсем не ожидал, – авторитета, интереса к его особе… Даже какой-то боязливой почтительности…

Министр сделал вид, что ничего не было. Не возникло никаких последствий по партийной линии… Никто его не вызывал, никто не беседовал с ним по душам…

Только примерно через месяц его перевели в Ленинград, назначив директором крупнейшего, знаменитого на всю страну восьмидесятитысячного завода. Он выпускал в основном танки, комбайны, строил корабли, массу другой сложнейшей техники. И Сергей Александрович на добрых полтора десятка лет погрузился в водоворот этой многопрофильной махины.

Его как-то сразу приняли на заводе. И что странно – эпизод с министром сыграл в этом немалую роль.

Потом Сергея Александровича выбрали первым секретарем райкома партии, территорию которого в основном и занимал его знаменитый завод.

Хотя Корсаков не очень вписывался в городскую партийную организацию и чувствовал себя не совсем в своей тарелке, он был человек дисциплинированный и никаких претензий к нему не было.