Голос пойманной птицы - Джазмин Дарзник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Лейла! – крикнула я, натянула халат и, пошатываясь, пошла на кухню. На полу валялся стул. Я подняла его, вновь позвала Лейлу. Ответа не последовало, но я заметила остатки завтрака: на плите металлическая джезва, рядом недопитая чашка, на кромке – отпечаток губной помады.
Я сполоснула джезву, сварила кофе, понесла чашку Лейле. Дверь в ее комнату была закрыта, но снизу пробивалась полоска света. Я тихонько постучала.
– Лейла?
Нет ответа. Я снова постучала, повернула ручку, заглянула внутрь. Кровать заправлена, подушки взбиты. Я поставила кофе, примостилась на краю кровати. «Наверное, она пошла на озеро», – подумала я, поглядела в окно и заметила на веревке в саду ее бирюзовый купальник рядом с моим и наши полотенца.
Я посмотрела на часы. 12:37. Может, она уехала в деревню, а меня не хотела будить? Я вышла во двор: ее машина стояла рядом с моей. Значит, Лейла пошла прогуляться, решила я и вернулась к себе, оделась, налила кофе. Почитала, съела лепешку, которую Лейла оставила мне на кухне, но сосредоточиться не получалось: я снова и снова перечитывала одну и ту же страницу. Тишина в доме сводила с ума. Я снова посмотрела на часы. 14:12. Наконец я отложила книгу, написала записку, прикнопила к входной двери: «Я пошла на озеро. Искать тебя».
Я миновала рощицу гранатовых деревьев, ветви которых сгибались под тяжестью багряных плодов. Мне казалось, накануне мы шли к озеру по тропинке наискосок, но, видимо, мы все же двигались напрямик. Я пыталась отыскать дорожку, которой вела меня Лейла, но все они были похожи. Я так и не нашла тропинку, по которой мы вчера шагали мимо берез. Наконец я заметила дорожку пошире и пошла по ней. Через десять минут я оказалась в той бухточке, где мы купались вчера. В глади озера, точно в оконном стекле, отражалось ясное синее небо. Я опустилась на колени на песок. Вода у самого берега была прозрачная, зеленоватая, в солнечных бликах. Над моей головой кружили птицы, в кронах деревьев гудели насекомые. Я окинула взглядом озеро. На другом берегу рыбачили двое мальчишек. Я смотрела, как они закидывают удочки. Несколько раз края их удилищ дергались вниз, мальчишки вытаскивали крючки, обновляли наживку. Наконец один из них поймал какую-то рыбу – кажется, форель, хотя издали было толком не разглядеть.
Потом послышался звук: кричал ястреб.
Я машинально повернула голову влево. Поднялась на ноги, отряхнула юбку и заметила тропинку, ведущую с берега в березовую рощу. Тропинка была узкая, неровная, каменистая, но я все равно пошла по ней. Чем дальше, тем чаще мне приходилось продираться сквозь высокий густой кустарник, ветки царапали мои голые ноги, под ногами хрустел хворост. Я то и дело спотыкалась, запнувшись о корень, но почти бежала. Озеро скрылось из виду и вновь показалось за деревьями, тропинка неожиданно вышла на поляну, с которой я увидела еще одну бухточку.
Она была там, в воде, метрах в трех от берега. В белом летнем платье и одной туфле. Во рту кляп, руки связаны спереди. Длинные черные волосы плывут над плечами, недвижные глаза смотрят в небо.
Я застыла у кромки озера, не шевелясь, не моргая и не дыша. Не знаю, сколько я так простояла, глядя на мертвую Лейлу, но в конце концов развернулась и бросилась бежать по тропинке – к дому, к моей машине. Я вбежала в деревню, задыхаясь от нечленораздельного неумолчного крика.
28
И это я.
Женщина, которая стоит одна
на пороге холодов,
на пороге осознания
запятнанной сущности земли,
обыкновенного печального
отчаяния неба
и бессилия
этих цементных рук…
…
Мне холодно, от сережек-ракушек устала,
мне холодно, знаю, что из всех этих алых
грез одинокого дикого мака
ничего не останется:
несколько капель
крови.
«Уверуем в начало холодов»
Смерть Лейлы рассекла мою жизнь на две части: до и после.
После гибели Лейлы я стала другим человеком. Вечером в день убийства я приехала к Дарьюшу, ничего не соображая от страха и отчаяния. Он усадил меня, заставил рассказать, что случилось. Я с трудом выдавливала из себя слова, захлебывалась слезами. Дарьюш выслушал меня и побледнел. Наверное, впервые он не знал, что сказать, что сделать. К утру, когда в окна просочился свет, я приняла три таблетки снотворного и проспала пятнадцать часов кряду. Когда я проснулась, Дарьюш сидел на краю моей кровати и нежно смотрел на меня. Я вспомнила, что случилось, и расплакалась.
«ТЕЛО НАСЛЕДНИЦЫ КАДЖАРОВ НАШЛИ В ОЗЕРЕ АМИР-КАБИР» – объявили через несколько дней газеты. Заметку опубликовали на последних страницах. Три абзаца, в которых не сообщалось почти ничего. Родственники Лейлы быстро и без шумихи похоронили ее в семейной усыпальнице; если они и устраивали поминальную службу, меня на нее не позвали – как, впрочем, и никого из моих знакомых. Власти не стали расследовать ее смерть – объявили только, что она утонула.
– Лейла не утонула, – сказала я Дарьюшу. Я без слез не могла выговорить ее имя.
– Знаю.
Я напряглась, задрожала. Дарьюш обнял меня, я уткнулась лицом в его плечо. Так мы сидели долго.
– Но за что? – прошептала я наконец.
Дарьюш помрачнел, задумался и ответил чуть погодя:
– Наверное, им нужен был Рахим. Слишком уж большой шум он поднял, и слишком многие к нему прислушиваются.
– Лейла-то здесь при чем?
– Может, они рассчитывали, он вернется, если узнает, что ей угрожает опасность.
Грудь сдавило так, что я не могла дышать.
– А он не вернулся.
– Да.
– Не понимаю. Чушь какая-то.
– Или они хотели припугнуть его товарищей. Как знать.
– Надо что-то делать.
– Что? Что тут сделаешь? – Он покачал головой. – Работай, Форуг. Пиши стихи. Это все, что ты можешь сделать, – другие сейчас и такого не могут.
– Этого недостаточно.
– Ничего никогда не бывает достаточно. Делай что можешь.
Но я не писала. Я не могла писать. Я вернулась в Тегеран; следующие несколько недель прошли в тумане горя, я почти не выходила из дома, не мылась, не меняла одежду. Снова и снова, не в силах заснуть, до глубокой ночи я слонялась по комнате и думала: «Не может быть, не может быть, не может быть». Но так было.
Я виновата в ее смерти. Что бы ни говорил мне Дарьюш, как бы ни убеждал, я всегда считала, что это моя вина. Не то чтобы я могла ее спасти. Нет, это мне было не под силу. Но если бы я накануне не засиделась допоздна, проснулась бы раньше, я увидела бы, что они – или он? – пришли за ней. Я не сумела бы помешать тому, что случилось, но она не погибла бы вот так. Одна.
Как бы ни уговаривал меня Дарьюш, мне все равно хотелось что-то сделать, но я не знала что. Я бесконечно курила, почти ничего не ела. За каждым окном и дверью мне мерещилась угроза. Я больше никому не доверяла, даже знакомым. Почти ни с кем не общалась. И чем дольше я жила вот так, тем сложнее мне было представить, что можно жить по-другому. Мне казалось, что я всегда жила так, как сейчас.
Если я все же выходила из дома (чтобы потом вернуться в пустую квартиру), я выписывала торопливые зигзаги, на каждом шагу оглядываясь через плечо. Очутившись дома, проверяла каждую комнату, чтобы убедиться, что там никого нет, и лишь после этого запирала дверь на засов, задвигала тумбочкой и двумя стульями. Несколько раз заезжал Дарьюш, но затянувшееся наше молчание меня мучило,
