Я, мои друзья и героин - Кристиане Ф.

Прошло две недели, и утром в понедельник мне позвонили из участка на Фридрих-штрассе. Полицейский у телефона был чрезвычайно мил, хотя Кристина и бушевала у них в участке. Я попросила их придержать Кристину. Сказала, что заберу её ближе к вечеру и – в самолёт.

Я заказала билеты. Туда и обратно для себя, только туда для Кристины. У меня кололо в сердце. Позвонила родственникам.

К полудню всё было улажено. Я взяла с собой Клауса. Подумала, что если Кристина будет сидеть между нами, то не сможет выпрыгнуть из машины.

Кристина не сказала мне ни слова… Я тоже. У меня не было настроения говорить с ней…

В аэропорту у меня тряслись колени, и сердце так и выпрыгивало из груди.

Кристина молчала. Она просто не замечала меня. До самого отлёта сидела молча в кресле, грызла ногти и читала роман. Бежать не пыталась…

Я вздохнула, только когда мы пристегнули ремни. Самолёт шёл на взлёт, и она смотрела в иллюминатор. Было уже темно. Я тихо сказала Кристине: «Всё – конец истории… Забудь о своём прошлом и забудь о наркотиках… Ты едешь к тёте Эвелин. И я надеюсь, что там ты начнешь новую жизнь…» Четыре дня меня ломало у тёти. Потом я встала, и вырядилась, как на парад.

Кроличья куртка и туфли на высоком каблуке снова превратили меня в заправскую игловую. Накрасилась и пошла в лес – гулять с тёткиной собакой. Каждое утро я наводила марафет, будто собиралась на точку, и шла в лес. Буксовала на высоченных каблуках в песке, каждые два метра спотыкалась о коряги и разбивала колени. Но когда моя бабушка решила купить мне, наконец, «туфли для ходьбы», я пришла в ужас при одном только слове «туфли для ходьбы».

Тётке было около тридцати, и с ней ещё можно было разговаривать. Конечно, не о тех проблемах, которые меня действительно беспокоили. О них я, впрочем, не хотела ни говорить, ни даже думать… Моя настоящая проблема называлась героин. Героин и всё, что с ним связано. Детлеф, сцена, Кудамм, ширяться, не думать, быть свободной… Я старалась не думать. О чём мне думать, собственно – о том, как свалить отсюда? Чёткого плана у меня не было. Я откладывала и отодвигала от себя этот вопрос. Просто думала: в один день ты свалишь и всё! Наверное, я просто не хотела бежать, я просто боялась того, что в последние два года понимала под свободой.

Моя тётя втиснула меня в «рамки», как она выразилась. Мне было пятнадцать лет, и домой я должна была являться ровно в полдесятого. Это в том случае, если меня вообще выпускали из дома… Такой ерунды я не помнила с двенадцати лет! Запреты бесили ужасно! Но – парадокс, я очень пунктуально придерживалась этих правил.

Накануне Рождества мы отправились в Гамбург за подарками. Кошмар начался прямо с раннего утра – мы ломанули в универмаги… Ужас! Часами толочься среди этого быдла, расхватывающего товары и роющегося в своих толстых бумажниках!

Бабушка, тётя, дядя и кузина – все беспрерывно натягивали и стаскивали с себя какието тряпки. Для тёти Хедвиг и для тёти Иды и для Йохана и ещё для кого-то подарков так и не нашли… Дяде ещё загорелось купить подмётки для себя и что-то для машины. О боже!

Моя маленькая бабушка так ловко шныряла по универмагам, что постоянно исчезала из виду. Начинались поиски. Иногда мы терялись все, и тогда я думала о побеге. Я знала, что в Гамбурге на Менкеберг-штрассе есть точка. Мне нужно было только выбежать из универмага, и жизнь началась бы сначала. Но я так и не выбежала. Я не была уверена, что хочу выбежать… Хотя себе и говорила: «Прежде, чем ты станешь как все они, и будешь дуреть от универмагов, лучше уж издохнуть в каком-нибудь туалете!» Я думаю, что если бы какой-нибудь нарк подошёл ко мне и заговорил, я бы слилась, точно! Или нет, всё-таки я не хотела! И поэтому сказала своим: «Я не вынесу этого, пожалуйста, давайте домой, и потом езжайте без меня!» Они на меня посмотрели как на дурочку… Рождественская распродажа была главным событием года для них!

Вечером мы не смогли найти нашу машину. Бегали с одной парковки на другую и не находили. Очень хорошо, подумала я, – мы неожиданно стали одной командой. Мы переругивались друг с другом, но у всех нас в конечном итоге была одна цель: найти эту проклятую машину! Я отличалась от других только тем, что мне всё происходящее казалось весьма забавным, и я постоянно смеялась, пока остальные все больше злились. Было достаточно морозно, и мы тряслись от холода. Только мне этот холод был нипочём – моё тело привыкло к вещам и похуже.

Тётка, в конце концов, как вкопанная остановилась у входа в «Карштадт» под горячим вентилятором и не хотела ступить и шагу. Дяде пришлось силой вытаскивать её оттуда. Наконец, мы нашли машину и повеселели. По дороге домой мне было очень хорошо. Я чувствовала себя в семье…

Я понемногу приспосабливалась. Путалась, правда, часто. Это было тяжело. Мне приходилось следить за каждым своим словом. Если, например, из меня вылетало слово «говно», то бабушка говорила: «Такой красивый ребёнок, и такое ужасное слово!» Потом разражалась дискуссия, и под конец у меня срывало крышу.

Пришло Рождество. Первый праздничный вечер за последние два года, который я провела у ёлки… Оба последние Рождества я встретила на сцене. Я не знала, радоваться ли мне или нет; постаралась, однако, взять себя в руки и показать, что рада подаркам. Я действительно им обрадовалась… Ещё никогда я не получала столько подарков. Внезапно я поймала себя на мысли, что подсчитываю, сколько всё это стоило, и перевожу в четверти…

На Рождество приехал мой отец. Как обычно, ему не сиделось дома, и мы пошли с ним на дискотеку. Я влила в себя шесть-семь коктейлей, отрубилась у барной стойки, и мой отец очень обрадовался, что я становлюсь алкоголичкой. Тогда я сказала себе:

«Ну что ж, когда-нибудь и ты привыкнешь к этим деревенским тинейджерам и к этому отстойному музону…» На следующий день отец улетел обратно в Берлин – вечером он должен был быть на хоккее. Когда-то он успел стать хоккейным фаном…

После каникул я пошла в школу. В девятый класс гимназии. Очень боялась идти туда… Я же практически три года не училась! В последний год я провела в школе максимум пару месяцев, всё остальное время или болела или переламывалась или просто была занята. Но мне понравилось в школе… Класс как раз рисовал что-то на пустой доске, и я присоединилась к ним. Мы рисовали красивые старые дома – как раз такие, где я буду жить с Детлефом, – а перед ними радостных людей. На улице стояла пальма, к которой был привязан верблюд. Сильная картина! Мы написали: «А под асфальтом – пляж!» Потом я обнаружила похожую картину в молодежном клубе. Только под ней стоял другой лозунг, типа: «Болтун – находка для врага». В клубе тон задавали интересующиеся политикой.

Я заметила, что деревенские ребята тоже не очень-то счастливы. Хотя внешне многое было совсем иначе, чем в Берлине. В школе не было бунтов и всей этой берлинской нервотрёпки. Учителя пользовались авторитетом. Большинство ребят были прилежными учениками.

Я не хотела отставать, хотя оказалось, что мне многого не хватает. Я непременно хотела закончить школу. Я засела за домашние задания. Через три недели я уже достаточно хорошо прижилась в классе, и у меня появилось уверенность, я – справлюсь!

У нас как раз был урок кулинарии, когда меня вызвали к ректору. Он сидел за своим столом и нервно рылся в какой-то папке. Я быстро запеленговала, что папка это ни что иное, как моё дело, которое только что пришло из Берлина… И я знала, что там было всё про меня… Управление по работе с молодёжью когда-то полностью проинформировало мою берлинскую школу.

Ректор сначала покашлял, покашлял и потом сказал, что он, к своему сожалению, не может оставить меня в своей школе. Я не удовлетворяю её высоким требованиям.

Ректора, наверное, так взволновало моё дело, что меня выдернули прямо с урока… Не могли даже звонка дождаться…

Что я могла сказать? Я просто потеряла дар речи. Понятно, ректор хотел срочно от меня избавиться! Всё: вещи собраны, и уже на следующей перемене мне надо было доложиться ректору общей школы… Я была просто убита. Как невменяемая я пошла в общую школу и разрыдалась в кабинете директора. Он сказал, что всё не так ужасно.

Я должна засесть за зубрёжку и тогда я вполне смогу хорошо закончить школу у него.

Я вышла из кабинета и снова обрела равновесие. Мне не было себя жалко, совершенно ясно – пришло время платить по счетам… Мечты о новой жизни без героина – пустое. Другие ведь ничего не знали о моих мечтах, и судили меня за моё прошлое. Все – мама, тётка и этот ректор…

Другим человеком нельзя стать за пару дней. Моё тело и моя психика не изменялись. Печень постоянно напоминала о том, что я с ней наделала. И ведь нельзя было сказать, что у меня получалась новая жизнь… Я взрывалась из-за каждой мелочи. Постоянно какая-то ругня… Я не выдерживала никакого напряжения и спешки. Я знала, что если на меня ещё раз надавят – я сорвусь.