Избранная проза - Владимир Соллогуб

— Куда же вы едете? — спросил Иван Васильевич.

— Ах, не спрашивайте, пожалуйста! Такая тоска, что ужас. В деревню еду. Нечего делать. Бурмистр оброка не высылает; черт их знает, что пишут! Неурожай у них там какой-то, деревня какая-то сгорела. А мне что за дело? Я человек европейский, я не мешаюсь в дела своих крестьян; пускай живут как хотят, только чтоб деньги доставляли аккуратно. Я их наскрозь знаю. Такие мошенники, что ужасти! Они думают, что я за границей, так они могут меня обманывать. Да я знаю, как надо поступать. Сыновей бурмистра в рекруты, неплательщиков в рабочий дом, возьму весь доход на год вперед да на зиму в Рим… Ну, а вы что поделываете?..

— Да я так-с… Хотел было путешествовать.

— Как! По России?

— Да-с.

— Ах, это оригинальная идея! Как бишь это говорится? Охота пуще, пуще чего-то…

— Пуще неволи…

— Да, да, пуще невольно. Что же вы хотите здесь видеть?

— То, чего не увидишь за границей.

— Право! Желаю вам удовольствия и успеха. По-моему, умирать за родину, только жить за границей.

— Разумеется! — сказал Иван Васильевич. — За границей жить веселее.

— То есть не везде. В Германии, например, жить зимой несносно: философы, ученые, музыканты, педанты на каждом шагу. Париж — так. Париж на все вкусы. Летом Баден; зимой Париж; иногда Италия. Вот жизнь так жизнь! Вы помните маленькую герцогиню Бенвильскую?

— Как же.

— Она теперь с нашим русским, с Сережей.

— Право? Каковы наши молодцы!

— А про наших барынь и говорить нечего. Так весело живут, что страх. Помните вы?..

Тут князь начал что-то довольно тихо говорить на ухо Ивана Васильевича.

Иван Васильевич прерывал только с удивлением:

— Как, и она?..

Князь улыбался и продолжал себе шепотом:

— И она; да и как еще… да то-то и то-то, да с тем-то и с тем-то… да вот еще… каковы наши дамы?.. А?..

— Ну! А вы что, князь? — спросил наконец Иван Васильевич.

— Да я все тот же. Скучаю. Жениться поздно, остепениться рано. Для службы стар, для дела не гожусь. Люблю жить спокойно. Правду сказать, радости мало, ну а кое-как время убиваю… Скажите, пожалуйста, что это за странная фигура сидит с сами в вашей бричке?

— В тарантасе? — сказал, запинаясь, Иван Васильевич.

— А! Эта штука называется тарантасом? Та-ран-тас. Так ли?

— Да.

— Тарантас. Буду помнить… Ну, а кто едет с вами?

— Это Василий Иванович. Помещик казанский. Он неуклюж немного… и оригинал большой, но человек не глупый и рассудительный.

— Право, я этакой странной фигуры давно не видывал. Ну, починили, что ли?

— Починили, ваше сиятельство!

— Ну, прощайте, любезный, надеюсь с вами еще видеться в Париже… Не забудьте, Rue de Rivoli, bis 17. Недели через две я надеюсь перебраться из России… Откровенно говорить, я совершенно отвык от здешних нравов… Ну, пошел! — закричал он, высунувшись в окно. — А ты, Степан, хорошенько ямщика в спину, слышишь ли? В спину его, каналью, чтоб гнал он кляч, пока не издохнут.

Грозный кулак Степана поднялся над ямщиком, и карета помчалась стрелой, закидав грязью и тарантас и наших путников.

— Батюшка, — спрашивал Василий Иванович, пока Иван Васильевич снова карабкался на свое седалище, — скажи-ка из милости, кто это такой?..

— Знакомый мой парижский.

— Француз?

— Нет, русский. Только в России жить он не может — не по его нраву; отвык совсем.

— Извольте видеть! Куда же он едет?

— В деревню, собирать недоимки.

— А где его деревня?

— В Саратове.

— Помилуй, братец, да там третий год ничего не родится.

— Ему какое дело? Он слышать о том не хочет.

— Вот как-с. Ну, а как оберет он крестьян своих, так тотчас и за границу?

— Тотчас.

— На житье?..

— На житье…

— Поросенок! — промолвил вдруг красноречиво Василий Иванович и снова повалился на свой пуховик.

И снова потянулась мертвая окрестность; снова сырой туман облек путников, и снова стали мелькать одинокие версты в безбрежной пустыне.

Прошел час, другой. Путники, казалось, о чем-то думали. Вдруг Василий Иванович прервал молчание довольно странным монологом:

— А в самом деле, черт знает что это за народ русские дворяне… Много, изволишь ты видеть, денег завелось, так надо с немцами протранжирить, чтоб русскому человеку невзначай чего-нибудь не досталось. Уж точно будто в России и жить нельзя, что все они вон так и лезут. Видно, курьез там большой, то есть такой курьез, какого мы и представить не можем. Скажи-ка, братец, что за границей люди так же ходят на ногах, как и мы, дурни?

— Совершенно так.

— Шутишь. Так-таки и ходят, и женятся, и умирают тоже?

— И умирают.

— Что ты говоришь! По крайней мере, там нищих нет, притеснений нет, голода не бывает?

— Все есть.

— Статочное ли дело! Ну скажи мне по крайней мере, так что же ты видел такого особенно замечательного за границей?

— Россию, — отвечал Иван Васильевич.

— Вот те на! Так, кажется, и не стоило беспокоиться ездить так далеко?

— Напротив. Россию понять и оценить можно, только посмотрев на другие страны.

— Объясни, батюшка.

— Объяснить не трудно. Вы знаете, что истина обнаруживается только посредством сравнений; следовательно, только посредством сравнений можем мы оценить преимущества и недостатки нашей родины, и, кроме того, чужой пример может указать нам на то, чего мы должны остерегаться и что должны мы перенять.

— Что же бы перенять, по-твоему?

— К сожалению, многое. Во-первых, чувство гражданственности, гражданской обязанности, которого у нас нет. Мы привыкли сваливать все на правительство, забывая, что ему нужны орудия. Мы служим не по убеждению, не по долгу, а для выгод тщеславия; и хотя мы любим свою родину, но любим ее как-то молодо, нерассудительно горячо. Общее благо у нас — пустое имя, которого мы даже не понимаем. С чувством гражданственности получим мы стремление к вещественному и умственному усовершенствованию, поймем всю святость прочного воспитания, всю высокую пользу наук и художеств, все, что улучшает и облагораживает человека. Германия передаст нам свою семейственность, Франция — свою пытливость в науках, Англия — свои торговые познания и чувство государственных обязанностей, Италия даже перенесет на морозную нашу почву свои божественные искусства.

— Вот как! — сказал Василий Иванович. — А чего же нам остерегаться?

— Того, что губит Европу… Духа самонадеянности, кичливости и гордости; духа сомнения и неверия, с которыми движение вперед делается невозможным; духа раздора и беспокойства, который все уничтожает. Остережемся надменности германской, английского эгоизма, французского разврата и итальянской лени — и перед нами откроется такой путь, какой никакому народу не открывался. Взгляните на неизмеримое пространство нашей земли, на единство ее образования, на гигантское ее построение — и на душе вашей станет страшно… И потом взгляните на народ, населяющий эту землю, народ правдивый, веселый, умный, духа непоколебимого и силы исполинской, — и вам станет легко на душе, и вы порадуетесь судьбе великой земли. Но лучший залог, лучший признак настоящего и будущего величия России — это могучее ее смирение. У нас нет, как за границей, ни пустых возгласов, ни вздорного шума из пустяков, потому что мы друг перед другом не должны надуваться, чтоб придать себе важности. В нас спокойствие и сознание силы, оттого мы не только иногда кажемся равнодушными к родине, но как будто совестимся перед Европой и хотим извиниться в своих преимуществах. Только не трогайте святой Руси, не то все встанем без крика и незваных гостей одними шапками закидаем.

— Да, да, да, — сказал Василий Иванович, — так, по-твоему, замечательно за границей…

— Прошедшее.

— А в России?

— Будущее.

— Да, да… Ну… Хорошо. Только, правду тебе сказать… не понимаю я, как вашу братью пускают шататься по свету… Набираетесь таких мыслей и говорите такие экивоки, что сразу даже и не поймешь.

— Э, Василий Иванович, путешествия вреда никому не приносят. Умный видит и становится умнее и тем уже приносит пользу. А дураков и в России не нужно… много и без путешествующих останется.

Разговаривая таким образом, они хоть медленно, но все-таки подвигались. Ночь прошла кое-как в сопровождении толчков и прерываемого засыпания, и на другой день рано развилась перед ними чудесная панорама въезда в Нижний Новгород.

XII

Печорский монастырь

Если когда-нибудь придется вам быть в Нижнем Новгороде, сходите поклониться Печорскому монастырю. Вы его от души полюбите.

Уже подходя к нему, вы почувствуете, что в душе вашей становится светло и безмятежно.

Сперва все бытие ваше как будто расширяется, и существование ваше станет вам яснее от одного взгляда на роскошную картину приволжского берега. Налево у ног ваших, под ужасною крутизною, вы увидите широкую реку-матушку, любимую народом, прославленную русскими поверьями; гордо играет она, и блещет серебряной чешуей, и плавно и величественно тянется в сизую даль. Направо, на скате горы, громоздятся дружною кучей между кустов и деревьев живописные хаты, а над ними, на обрыве, вдавшемся в реку, вы видите белую ленту монастырской ограды, из среды которой возвышаются куполы церквей и келий иноков.