Неон, она и не он - Александр Солин

Он торопливо отвел от кровати взгляд и вышел. Спустившись вниз, он разобрал продукты, а затем, прикладываясь к стакану и прислушиваясь к телевизору, не спеша приготовил обед и также не спеша пообедал.

«Интересно, чем она сейчас питается. Наверное, своими дурацкими полуфабрикатами…» – подумал он, ковыряя вилкой жареную форель.

Было около шести, когда он устроился с сигаретой у камина, глядя на огонь – такой же ручной и послушный, как его недавнее чувство к ней. Как долго еще до полуночи, когда можно будет попытаться заснуть! А завтра новый день, который надо пережить, а за ним еще день, и еще, и еще… Не жизнь, а сплошная мука! Но позволь, ведь тебя никто не гнал, ты сам ушел! Ты мог постелить себе на диване, а утром, проспавшись, она, возможно, сама бы ужаснулась, тому, что и как сказала. И потом – разве ты не знал, что она тебя не любит? Ты прекрасно это знал и терпел! Ты говорил себе, что твоя безответная любовь важна, прежде всего, тебе самому – ты обманывал себя. Ты сам себе казался кем-то вроде рыцаря, которому героическими усилиями предстоит завоевать любовь дамы твоего сердца – твоему усердию оказалось не по зубам ее насмешливое равнодушие. Ты привык, что последние пятнадцать лет любили тебя, и не любил сам. И вот теперь тебе отмщение. Теперь ты, наконец, знаешь, что чувствовали нелюбимые тобой женщины! В конце концов, если не желаешь терпеть эту пытку дальше, можешь позвонить ей и попросить прощение. Но если не собираешься впредь ее любить, тогда откуда эта ноющая боль утраты, эти конвульсии обескровленного счастья, эта тоскливая судорога ожидания? Они так безнадежны, что впору идти скитаться по свету!

Затушив сигарету, он взял «Женщину французского лейтенанта», открыл наугад и попытался сосредоточиться. Его внимания хватило на одну страницу. Захлопнув книгу, он бросил ее на столик. Встал, перебрал диски и с большим сомнением остановился на Дебюсси. Вернувшись в кресло, налил виски (виски-диски) и включил музыку, положив на колени оглавление.

Странные, ни на что не похожие созвучия наполнили гостиную. Прелюдии. Каждая, как обрамленный радугой бриллиант. У каждой имя собственное – неповторимое и колоритное. Оказалось, что музыка живет во всем: и в парусах, и в лунном свете, и в тумане, и в шагах на снегу, и в ветре на равнине, и в дельфийских танцовщицах, и в арабесках, и в затонувшем соборе, и в девушке с волосами цвета льна! Надо ее только услышать и извлечь!

«Как же я не знал этого раньше?! А она… Как можно быть капризной, недалекой, вульгарной, расчетливой, любя такую музыку?!»

Сосредоточенно глядя на догоревшие до жарких черно-красных внутренностей поленья, он докурил сигарету и присоединил ее к пылающим останкам. Затем потянулся и извлек томик Блока. Когда-то в одиннадцатом классе он по совету учителя литературы начал его читать, но, видно, не с того места и не в том возрасте. Отстраненная многозначительность ранних стихов отпугнула его не только от Блока, но и от лирики в целом. Кажется, настало время примерить на себя одежды влюбленного пилигрима. И он принялся читать жадно и внимательно, словно боясь пропустить ответ.

Ну, вот, пожалуйста, у поэта те же проблемы:

Ты ли меня на закатах ждала?Терем зажгла? Ворота отперла?

Не уверен, между прочим, поэт, в персоналиях любви! Значит, не одному ему не повезло! И все же поэт покладист и миролюбив:

Забудем дольний шум.Явись ко мне без гнева,Закатная, Таинственная Дева,И завтра и вчера огнем соедини

И что же? Так и жить ему теперь в тревожном ожидании ее перевоплощений, чтобы снова бежать от нее? Или смириться и приговаривать:

Лежит заклятье между нами,Но, в постоянстве недвижим,Скрываю родственное пламяПод бедным обликом своим

А вот это точно про него сегодняшнего:

Робко, темно и глубокоПлакали струны мои…

А вот и выход из тупика! Вот и дельный, циничный совет:

Я приду – и не заплачу,Вспоминая, не сгорю,Встречу песней наудачуНовой осени зарю…

Именно так, именно так! Искать новой осени зарю – вот что следует делать! Ах, Блок, ах, провидец! И про осень он знал! Обо всем уже, выходит, знал поэт на двадцать первом году жизни! Знал и сообщил самым нетленным образом ему, Дмитрию Максимову, в грустную минуту его жизни. До чего же значительными и убедительными становятся стихи, эти пазлы чужой души, когда находят место в твоей душе!

Все так, только есть тут некоторое расхождение, относящееся к предмету словоподношения. Поэт, сдается, ждал непорочную деву. А кого дождался он? А вот кого – зрелую заласканную самку! Да, верно, сам он тоже не первой свежести, но будем откровенны: между его и ее употреблением – чувствительная разница. Сотни раз умирала она под чужими мужчинами, и сотни раз оскверняли они ее храм, беснуясь и сатанея перед его алтарем. А это значит, что ему досталась изрядно потертая реликвия любовного культа, чья священная благость, в отличие от культа религиозного, находится не в прямой, а в обратной зависимости к возрасту. Другое дело он – творец и повелитель ее животной страсти. Сходя на нее с языческих небес, он чист и невинен. Иначе и быть не может: он послан, чтобы пахать, но не похоти ради, а созидания для. Он – продолжение божьего перста, а она всего лишь порченая женщина, на которую пал его выбор. В этом и заключена чувствительная для них разница, а потому самое разумное сейчас – это, пользуясь случаем, завести нечто молодое и непорочное, чтобы хозяйничать в свое удовольствие на нетронутых угодьях, как и положено эсквайру духа. Назвавшись эсквайром, он внезапно вспомнил то, что помнят все: «О доблестях, о подвигах, о славе…», и дальше про фотографию. Вспомнил и испытал удовлетворение от совпадения своих импульсов с поступком автора. Ах, этот тонкий яд причастия к великому!

Вечер он завершил в решительном настроении, и перед тем как заснуть под деспотическое веселье голубоглазого вампира предупредил: «В любом случае, звонить первым я не собираюсь…»

…Вечером того же дня она добралась до квартиры, что находилась на седьмом этаже элитной многоэтажки, где ее родители жили уже пять лет.

Отделенный от частного сектора карантином площади и широкой, словно крепостной ров дорогой, дом бастионом возвышался над низенькими черными лачугами. После поцелуев последовал законный вопрос матери, поддержанный молчаливым взглядом отца:

– Почему одна? А где же жених?

– Занят жених. Какие-то срочные дела в Швеции. Я потому и приехала, что не хотела оставаться одна. Или вы не рады? – беспечно отвечала она.

Поскольку ничего существенного о нем она до сих пор не сообщала, от нее потребовали живейших подробностей.

– Ну, как вам сказать… Представительный, привлекательный. Серьезный, занятой. Богатый, да, богатый. Дом за городом. Хорошо ко мне относится. Щедрый. Да, очень щедрый. Живет с матерью в четырехкомнатной квартире. Ни разу не был женат. Не знаю, почему. Застенчивый? Вот уж нет! Застенчивые богатыми не бывают! Ах, в этом смысле! Нет, и в этом смысле все в порядке! Да, живем пока у меня. Потом не знаю. Кстати, он бесподобно готовит! Да, да, я просто поражена! Мне практически не приходится готовить самой! Нет, не разрешает! И посуду сам моет! Конечно, вручную! Что? Да, надо купить. Мне одной она была ни к чему, а теперь придется купить. Нет, квартиру убираю я, а он помогает. Ну, что еще… Любит музыку, читает. Да, подругам понравился. Даже очень. Нет, фото нет. Как-то не сообразила! Ну, в общем, все нормально. Конечно, приедем. Скорее всего, летом.

Рассказывая о нем, она поневоле оживила его образ, который благодарно приблизился и встал напротив, глядя на нее ласковым преданным взором. То же смутное беспокойство, как и в тот раз, когда она решила не ходить в парк, возникло в ней. Оно стремительно разрослось и вдруг вспыхнуло, осветив корявые черты ее несдержанности. Ощущение роковой ошибки тошным комом застряло в горле. Что на нее нашло и что она творит?! Вместо того чтобы искать примирения, она бежит от него за тысячу километров! Какая легкомысленная трусость, какое ужасное затмение на пороге новой жизни! Вот уже три дня судьба смеется над ней беззвучным смехом! Ей стоило большого труда удержаться и не убежать с телефоном в дальнюю комнату.

Перед сном она подошла к окну и долго смотрела на россыпь желтоватых фонарей внизу. Те из них, что поближе, делали свое дело отчетливо и ровно, молчаливо покалывая глаз радужными иглами. Прочие, отступая на запад, слабели, теряли ореол, пока не превращались в маячки, которым хватало сил лишь на то, чтобы не заблудиться во мгле. Глядя туда, где черное небо соединялось с заснеженной землей, она думала: он где-то там, в этой неприятной, съежившейся от холода темноте, потерянный и жалкий в своей обиде. Когда же он думает мириться? Неужели ему невдомек, что еще немного, и ее гордость превзойдет ее терпение?!