Школьные годы Тома Брауна - Томас Хьюз

— Оставьте вашу иронию, Браун, — отвечает учитель. — Я уже начинаю понимать тонкости игры. Это действительно благородная игра!

— Правда же? Но это больше, чем игра. Это общественный институт, — говорит Том.

— Да, — соглашается Артур, — это врождённое право каждого британского мальчишки, молодого или не очень, точно так же, как хабеас корпус[163] и суд присяжных — врождённое право каждого британца.

— Мне кажется, она ценна тем, что учит дисциплине и ответственности друг за друга, — продолжал учитель, — эта игра чужда эгоизму. Индивидуум растворяется в команде; он играет не для того, чтобы выиграть, а для того, чтобы выиграла его команда.

— Истинная правда, — сказал Том. — Вот почему футбол или крикет, если как следует подумать, намного лучше, чем «Собаки и зайцы» или любая другая игра, цель которой — прийти первым или победить одному, а не победа команды.

— И потом, капитан команды по крикету! — сказал учитель. — Какое положение он занимает в школьном мире! Его можно сравнить с положением Доктора; тут требуется и умение, и мягкость, и строгость, и множество других ценных качеств.

— Да, только вот где бы всё это раздобыть? — сказал Том, смеясь. — Потому что их ему явно не хватает, а то он не свалял бы сегодня такого дурака, когда разрешил Джеку Рэгглзу отбивать вне очереди.

— Да, Доктор бы так не поступил, — рассудительно заметил Артур, — Том, тебе ещё учиться и учиться искусству управления.

— Скажи об этом Доктору и попроси, чтобы он разрешил мне остаться здесь до двадцати лет. Я не хочу уезжать.

— У Доктора как руководителя действительно есть чему поучиться, — вставил учитель. — Возможно, сейчас наша школа — единственный уголок Британской империи, который управляется тщательно, мудро и твёрдо. С каждым днём я всё больше и больше благодарен судьбе за то, что попал сюда и работаю под его руководством.

— Я тоже, — сказал Том, — и мне всё больше и больше жаль, что надо уезжать.

— На что здесь не посмотришь, всё напоминает о каком-нибудь его полезном нововведении, — продолжал учитель. — Взять хотя бы этот «островок» — вы ведь помните то время, Браун, когда на нём разбивались маленькие клумбы, которые фаги обрабатывали в феврале и марте, на морозе?

— Ещё бы, сказал Том, — как я ненавидел эти два часа после обеда, которые нужно было проводить здесь, ковыряя мёрзлую землю обломком биты! Но кататься в тачке было весело.

— Не сомневаюсь, только это всегда кончалось дракой с горожанами. К тому же воровство цветов для пасхальной выставки из всех садов Рагби было на редкость отвратительным обычаем.

— Да, пожалуй, — сказал Том, потупившись, — но мы, фаги, просто ничего не могли с собой поделать. А какое отношение ко всему этому имеет Доктор и его руководство?

— Думаю, очень большое, — сказал учитель. — Как получилось, что фаги перестали работать на «островке»?

— Ну как же, пасхальные Речи были отложены до Иванова дня, — сказал Том, — и шестой класс решил установить здесь гимнастические снаряды.

— Вот-вот, а кто перенёс Речи и внушил идею с гимнастическими снарядами шестиклассникам, которые стали потом их горячими поклонниками?

— Доктор, наверное, — сказал Том. — Я никогда не задумывался над этим.

— Разумеется, не задумывались, — сказал учитель, — а иначе, хоть вы и были тогда фагом, вместе со всей школой подняли бы крик против нарушения старых обычаев. Именно так Доктор и проводил все свои реформы, если никто ему не мешал, — тихо, естественным путём, заменяя плохое на хорошее, так что плохое отмирало само; решительно, но без спешки. Делалось самое лучшее, что можно было сделать в данный момент, а со всем остальным до поры до времени мирились.

— Да это же собственный метод Тома, — вступил в разговор Артур, подталкивая Тома локтем, — «вбивай гвоздь туда, где вбивается», — в ответ на что Том шутя пихнул его ногой.

— Совершенно верно, — ответил учитель, который не знал предыстории и не понял намёка.

Тем временем Джек Рэгглз, закатав рукава выше локтей и презирая перчатки, направился к викету и приготовился отбить свой первый мяч. Нужно сделать всего двадцать четыре пробежки; если они покажут стабильную игру, победа им обеспечена. Под оглушительные крики своих поклонников Джек делает сначала две пробежки, а потом ещё пять. Теперь остаётся сделать всего семнадцать пробежек, и в запасе ещё четверо отбивающих — можно считать, что победа в кармане!

Овер закончился, и Джек картинно прохаживается около викета, положив биту на плечо, в то время как мистер Эйслэби что-то быстро обсуждает со своими людьми. Затем подавать выходит тот самый каверзный игрок. Джек победоносно машет рукой стоящим у палатки, дескать, ещё три удара — и дело в шляпе.

Увы, Джек, сынок! Этот враг слишком опытен для тебя. Первый мяч овера Джек отбивает со всей своей силой. Если бы этот удар был ещё и кручёный! Но чего нет, того нет, мяч уходит прямо вверх, как будто никогда не вернётся назад. Джек бежит, положившись на судьбу, но подающий уверенно подбегает под самый мяч, просчитывая каждый оборот, ловит его и со словами «Мяч у меня» шутя кидает в спину доблестному Джеку, который с печальным видом уходит от викета.

— Так я и знал, — сказал Том, вставая. — Пойдёмте, игра принимает серьёзный оборот.

Они оставили островок и пошли к палатке, и после серьёзного обсуждения к викету идёт Артур с последним напутствием от Тома не терять головы и держать биту вертикально. На замечание, что Винтер лучший игрок из оставшихся, Том ответил только:

— Артур самый уравновешенный, а Джонсон сделает пробежки, лишь бы только не сбили викет.

— Честно говоря, я удивлён, что Артур в команде, — сказал учитель, пока они стояли вместе перед густой толпой, окружавшей теперь площадку.

— Ну, я не уверен, что он вполне подходит, — сказал Том, — но я не мог не взять его. Для него это очень полезно, а вы представить себе не можете, чем я ему обязан.

Учитель улыбнулся. Часы бьют восемь, и всё поле охватывает возбуждение. Артур, после двух неудачных попыток, зарабатывает очко, и мяч переходит к Джонсону. Подающие и игроки поля играют отменно, Джонсон отбивает им под стать. Он зарабатывает то очко, то два, и умудряется сохранить мяч. Артур поддерживает его и бегает отлично, остаётся всего одиннадцать пробежек; толпа едва дышит. Наконец мяч снова переходит к Артуру, он зарабатывает ещё два очка и, услышав возглас Тома «Здорово сыграно, малый, здорово сыграно!», гордится этим больше, чем тремя призами за академические успехи.

Но следующий мяч оказывается слишком трудным для новичка, и перекладины викета летят в разные стороны. Осталось сделать девять пробежек и два викета — для человеческих нервов это слишком.

Прежде чем Винтер успевает вступить в игру, у школьного двора останавливается омнибус,[164] который должен отвезти на поезд команду Лорда, и мистер Эйслэби и Том, посовещавшись, решают, что игра будет закончена после следующего овера. Так заканчивается великий матч. Винтер и Джонсон забирают свои биты и, поскольку мяч однодневный, победа присуждается команде Лорда как набравшей больше очков в первых сериях подач.

Но такое поражение стоит победы. Так думает и Том, и вся школьная команда, и они сопровождают своих победителей до омнибуса и провожают с троекратным «ура!» после того, как мистер Эйслэби пожал всем им руки и сказал Тому:

— Поздравляю вас, сэр, у вас замечательная команда. Надеюсь, вы станете членом нашего клуба, если окажетесь в Лондоне.

Когда Том с командой вернулись во двор, все начали громко требовать продолжения танцев, которые имели вчера такой успех. В это время молодой учитель, как раз собиравшийся уходить со двора, остановил Тома и пригласил его к себе на чашку чая в полдевятого, добавив:

— Я задержу вас не больше, чем на полчаса, и попросите Артура прийти тоже.

— Я бы лучше пошёл с вами прямо сейчас, если не возражаете, — сказал Том. — Мне что-то грустно, и нет настроения танцевать и ужинать с остальными.

— Конечно, пойдёмте, — сказал учитель. — Я подожду вас здесь.

Том ушёл, чтобы забрать из палатки свои вещи и сказать Артуру о приглашении, а своему заместителю — о том, что танцы нужно прекратить, а ворота закрыть, как только настанут сумерки. Артур пообещал прийти, как только станцует разочек. Тогда Том отдал своё снаряжение тем, кто присматривал за палаткой, и тихонько пошёл к воротам, где ждал его учитель, и затем они вместе пошли по Хиллмортон-роуд.

Как и следовало ожидать, дом учителя оказался заперт, а все слуги, по-видимому, лихо отплясывали на траве школьного двора в полное своё удовольствие, совершенно забыв о своём несчастном холостяке-хозяине, единственная отрада которого в том, что касается еды, заключалась в вечерней «посудине с чаем», по выражению наших бабушек. В его случае это выражение оправдывало себя, потому что он всегда пил из блюдечка. Каков же был ужас бедняги, когда он обнаружил, что его оставили на улице! Если бы он был один, то, наверное, не придал бы этому особого значения и ходил взад-вперёд по гравийной дорожке, пока кто-нибудь не пришёл бы; но теперь была задета его репутация хозяина, тем более что гостем был ученик. Однако гость, кажется, посчитал всё это очень забавным и, пока они топтались вокруг дома, взобрался на стену, с которой можно было достать до окна коридора; оказалось, что оно не заперто, и через минуту Том уже был в доме и отпер парадную дверь изнутри. Учитель мрачно усмехнулся своему воровскому проникновению в собственный дом и настоял на том, чтобы оставить открытой парадную дверь и два окна на той же стороне, с целью как следует напугать бездельников по возвращении. Затем оба начали шарить в поисках провизии к чаю, что оказалось нелёгким делом для учителя: он понятия не имел, где что лежит, и к тому же был на удивление близорук. Зато Том с помощью какого-то шестого чувства угадывал, в каких шкафах следует искать на кухне и в кладовой, и вскоре выложил на стол в маленьком кабинете такие яства, каких здесь не появлялось, пожалуй, за всё время правления его наставника. Этот последний впервые получил возможность приобщиться, помимо прочего, к такому лакомству, как сладкий пирог на смальце. Только что испечённый пирог был сочным и рассыпчатым; он поджидал возвращения кухарки в буфете, который она приспособила для своих личных целей, где его и обнаружил Том. Чтобы проучить её, они прикончили его до последней крошки. Чайник весело пел на очаге, потому что, несмотря на летнюю пору, они разожгли огонь, распахнув при этом настежь оба окна. Груды книг и бумаг были сдвинуты на другой край стола, и даже большая одинокая гравюра над каминной полкой с изображением часовни Кингз-Колледжа[165] стала казаться не такой чопорной, как обычно, когда они со всей серьёзностью приступили к чаепитию в сгустившихся сумерках.