Попасть в переплёт. Избранные места из домашней библиотеки - Андрей Владимирович Колесников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Три конца истории – 1945-го, 1968-го и 1989-го – не спасли мир. Остается ждать четвертого. Главное, не закончить до этого историю человеческой цивилизации как таковой.
Post scriptum
Тройная свобода мысли
В 1969 году коллеги (уже бывшие) по секретной работе в Сарове Лев Альтшулер и Андрей Сахаров обсуждали некоторые политические сюжеты. Как раз в это время Андрей Дмитриевич был отстранен от работы в Арзамасе-16 за свои “Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе” и вернулся в Москву. Разговор происходил в тогдашней квартире Сахарова на “Соколе”. Как только беседа двух физиков свернула на профессиональные сюжеты, Андрей Дмитриевич сказал Льву Владимировичу: “Давайте отойдем от этой темы. Я имею допуск к секретной информации. Вы тоже. Но те, кто нас сейчас подслушивает, не имеют. Будем говорить о другом”.
Это к вопросу о “наивности” Сахарова. Можно, конечно, считать слова Андрея Дмитриевича троллингом “товарища майора”. Но скорее Сахаров был нормативным человеком – во всех смыслах слова: с конца 1940-х он соблюдал режим секретности. Однако нормой для него было и другое свойство: во всём оставаться самим собой, открыто высказывать собственные мысли и мнения без оглядки на внешнюю среду. То есть быть не только нормативным, но и нормальным человеком в ненормальных обстоятельствах. Свободным – в обстоятельствах несвободы. И именно это считалось советской властью отклонением от нормы – не зря же инакомыслящих “исправляли” в сумасшедших домах.
Еще один образец нормального поведения в сообществе опасных для самой жизни на земле людей. Вечером 22 ноября 1955 года, после успешного испытания водородной бомбы, маршал Митрофан Неделин устроил банкет, предоставив Сахарову как герою дня право первого тоста. Андрей Дмитриевич поднялся с бокалом и сказал: “Я предлагаю выпить за то, чтобы наши изделия взрывались так же успешно, как сегодня, над полигонами, и никогда – над городами”. Повисло гробовое молчание. На что Неделин, усмехнувшись, рассказал сальный анекдот о бабке и деде: кто что будет “укреплять”, а кто – “направлять”. Ваше, ученых, дело – “укреплять”, наше, военных, – “направлять”, то есть решать, как будет использовано оружие. Сахаров вспоминал: “Я весь сжался, как мне кажется, – побледнел (обычно я краснею). Несколько секунд все в комнате молчали, затем заговорили неестественно громко. Я же молча выпил свой коньяк и до конца вечера не открыл рта. Прошло много лет, а до сих пор у меня ощущение, как от удара хлыстом. Это не было чувство обиды или оскорбления. Меня вообще нелегко обидеть, шуткой – тем более. Но маршальская притча не была шуткой. Неделин счел необходимым дать отпор моему неприемлемому пацифистскому уклону, поставить на место меня и всех других, кому может прийти в голову нечто подобное”. Спустя пять лет маршал Неделин погиб при испытаниях межконтинентальной баллистической ракеты.
Уже тогда понимание Сахаровым ситуации с ядерным оружием выходило за пределы классической фразы, сказанной физиком-ядерщиком Гусевым – героем Алексея Баталова в “Девяти днях одного года” (1962): “А если б мы её (бомбу. – А. К.) не сделали, не было бы у нас с тобой этого разговора, батя”.
Сахаров пытался просвещать руководство страны – с той же прямотой, как и в случае с маршалом Неделиным. И однажды нарвался на жесткую и эмоционально яростную реакцию Никиты Хрущева – когда настаивал на запрете ядерных испытаний как оказывающих долгосрочное негативное воздействие на окружающую среду. Эта прямота поначалу вызывала уважение. Леонид Брежнев внимательно читал всё, что писал Сахаров. И даже тогда, когда физик попал в опалу, знакомился с его работами: примерно так же, как Николай I изучал наследие и планы декабристов на предмет их возможного использования в практической умеренной реформаторской деятельности.
Как замечал Борис Альтшулер, сын Льва Альтшулера, близко сотрудничавший с Сахаровым, Андрей Дмитриевич был прежде всего инженером-конструктором. Причем инженером-конструктором во всём – не только в физике, но и в социально-гуманитарной сфере. Его ключевые работы, включая “Размышления…” 1968 года, с которых началась опала, и Нобелевскую лекцию 1975 года “Мир. Прогресс. Права человека”, – это конструкция, проект, чертеж общества будущего. Один из текстов называется “Мир через полвека” – именно так выглядел горизонт мышления Сахарова. Как раз почти полвека назад он предсказал характер распространения и использования того, что мы называем интернетом. Как обозначил и наши сегодняшние проблемы с климатом – это он называл “биогигиеной”, без которой нормальное развитие, не в ущерб человечеству, оказалось бы невозможным. Сахаров, по сути, переворачивал общепризнанную пирамиду: сначала – гуманитарная сфера и гуманитарные вызовы, а экономика и государственная псевдорациональность – потом. В основании всего – права и свободы человека и гражданина, а затем уже все остальное.
В этой логике термоядерная война – не продолжение политики военными средствами, а метод всемирного самоубийства. Ликвидация интеллектуальной свободы, будучи инструментом сохранения диктаторами своей власти, по Сахарову, ведет к ментальной и моральной деградации и потому, по сути, тоже самоубийственна. Научно-технический прогресс сам по себе не приносит счастья, если сопровождается упадком и личной, и государственной морали.
Лукавый антисталинизм своего времени, прикрывавший бархатную ресталинизацию, Сахаров называл “взвешенной на весах кастовой целесообразности полуправдой”. Он настаивал на полном открытии архивов НКВД и “всенародном расследовании” преступлений государства сталинской эры. Ничего из этого не было сделано в последующие десятилетия – и уж тем более немыслимо в обстоятельствах сегодняшнего дня.
Многие называли сахаровский способ мыслить наивным и (или) утопическим, но, как выясняется, любое другое проективное мышление – псевдопрагматическое, экономически или милитаристски детерминированное, так называемое государственное, ведомое “национальными интересами”, не совпадающими с интересами обычных граждан, – к удовлетворительным результатам не приводит. Значит, именно теории Сахарова были прагматическими, но всегда что-то мешало или воспринимать их всерьез, или увидеть в них если не руководство к действию, то целеполагание. Хотя вожди продолжали читать его работы, может быть, видя в них высшую рациональность, при этом недопустимую, потому что она “подрывала основы”.
А значит, Сахарова, остававшегося при всех обстоятельствах самим собой, нужно было запретить. В правозащитниках и инженерах-проектировщиках идеальных конструкций всегда есть – и даже должно быть – что-то от городских сумасшедших. Но то, что дозволено придворным шутам, посмеивающимся над королями именно что в шутку, не позволено городским сумасшедшим, которые не шутят, а говорят правду в лоб и всерьез. И делают это назойливо.
После 1968 года Андрей Дмитриевич больше не пытался переделывать
