Военные мемуары. Призыв, 1940–1942 - Шарль Голль

Конечно, эти люди отнюдь не были лишены критицизма и даже фантазии. Сколько раз сам я мог оценить юмор, с каким, несмотря на переутомление, они обсуждали людей и события в тот тяжелый период, когда набежавшая волна войны швыряла нас, как прибрежную гальку! Но всех их объединяла общность цели и преданность каждого общественному долгу. Все это говорило о сплоченности руководящих деятелей страны, часто вызывавшей у меня зависть и восхищение.

Но мне и на себе самом приходилось чувствовать эту сплоченность. И как трудно было сопротивляться британской машине, когда ее пускали в ход, чтобы что-либо навязать! Только убедившись на собственном опыте, можно представить себе, какую целеустремленность, какое разнообразие приемов, какую настойчивость, сначала любезную, затем требовательную и, наконец, угрожающую, могли проявить англичане для достижения поставленной цели.

Начиналось это с намеков, брошенных то здесь, то там и поражавших своей согласованностью, чтобы постепенно подготовить нас. Это заставляло нас настораживаться. Затем во время одной из обычных бесед какое-либо ответственное лицо неожиданно обращалось с просьбой или выдвигало требование англичан. Если мы не соглашались идти по предложенному пути — а должен сказать, что это бывало часто, — то пускалась в ход «машина давления». Все, кто нас окружал, независимо от ранга и положения, пытались на нас воздействовать. Во время официальных и неофициальных бесед в самых различных сферах нас в зависимости от обстоятельств заверяли в дружбе, выражали чувства симпатии или опасения. Оказывала свое воздействие и пресса, которая умело освещала существо разногласия и создавала вокруг нас атмосферу нетерпимости и порицания. Люди, с которыми мы находились в личном контакте, словно сговорившись, старались убедить нас. Отовсюду на нас обрушивались упреки, сетования, обещания и негодование.

Нашим английским партнерам помогала в этом присущая французам склонность уступать иностранцам и не ладить между собою. Для тех из нас, кто по долгу службы так или иначе соприкасался с вопросами внешней политики, идти на уступки вошло в привычку и чуть ли не стало руководящим принципом. Долгая жизнь в условиях неустойчивого режима приучила многих считать, что Франция никогда не говорит: «Нет!» Вот почему всякий раз, когда я оказывал сопротивление английским требованиям, я видел, что это вызывало даже среди моего окружения удивление, беспокойство и тревогу. Я слышал закулисный шепот и читал во взглядах вопрос: «Куда же он намеревается идти?» Как будто не соглашаться с чем-нибудь является чем-то сверхъестественным. Что же касается той части французской эмиграции, которая не поддерживала нас, то эти эмигранты почти автоматически выступали против нас. Многие представители этого политического направления, которое с самого своего зарождения считало, что Франция всегда не права, когда она занимает твердую позицию, осуждали де Голля за его, как они выражались, диктаторскую непоколебимость, противоречащую духу самопожертвования, свойственного, по их мнению, духу республики!

После того как до конца были использованы все формы давления, внезапно наступало затишье. Англичане создавали вокруг нас некую пустоту. Прекращались беседы и переписка; ни визитов, ни приемов. Вопросы оставались неразрешенными. Прекращались телефонные звонки. Англичане, с которыми нам все же случалось встречаться, были мрачны и непроницаемы. Нас не замечали, будто бы наше сотрудничество и наша жизнь окончились. В самом сердце Англии, которая была тверда и непоколебима, нас окутывал леденящий холод.

И вот наступала решительная атака. Неожиданно созывалось торжественное англо-французское совещание. В ход пускались все средства, приводились все аргументы, высказывались все упреки, звучали все мелодии. Хотя и не все высокопоставленные лица в Англии в одинаковой степени владели сценическим мастерством, каждый из них великолепно играл свою роль. В течение долгих часов патетические сцены сменялись тревожными. В том случае, если мы не уступали, предлагалось закрыть совещание.

Через некоторое время наступал, наконец, эпилог. Из различных английских источников сообщали о наметившейся разрядке. Являлись посредники и заявляли, что, по-видимому, произошло недоразумение. Влиятельные лица интересовались моим самочувствием. В газетах проскальзывала доброжелательная заметка. Наконец рождался английский проект по урегулированию спорного вопроса. Этот проект очень походил на то, что мы сами ранее предлагали. Поскольку условия становились приемлемыми, вопрос, по крайней мере внешне, быстро разрешался на одном из совещаний, проходивших в дружеской обстановке. Конечно, в порыве вновь обретенного согласия наши партнеры не упускали возможности при случае добиться какого-либо преимущества. Затем вновь устанавливались прежние отношения, хотя по существу положение оставалось неясным; ведь для Великобритании никогда не было вполне решенных вопросов.

В начале марта 1941 я уже не сомневался, что в ближайшее время война вызовет крупные столкновения с противником на Востоке и в Африке, упорное сопротивление Виши и серьезные разногласия с нашими союзниками. Необходимо было принимать соответствующие решения на месте, и я решил отправиться туда.

Перед отъездом я провел конец недели в Чекерсе у премьер-министра, и он мне на прощание сообщил о двух вещах. 9 марта рано утром Черчилль разбудил меня и, буквально танцуя от радости, сообщил, что американский конгресс принял «закон о ленд-лизе», который обсуждался уже несколько недель. Действительно, радоваться было чему, и не только потому, что участники войны были теперь уверены, что они получат необходимую боевую технику из США, но также потому, что, превращаясь, по словам Рузвельта, в «арсенал демократических стран», Америка делала огромный шаг по пути к войне. Тогда же, желая, несомненно, воспользоваться моим хорошим настроением, Черчилль сделал мне и второе сообщение: «Я знаю, — сказал он, — что вы недовольны Спирсом как начальником нашей службы связи при вас. Все же я убедительно прошу вас оставить его на этом посту и взять с собой на Восток. Этим вы окажете мне личную услугу». Я не мог отказать, и на этом мы расстались.

14 марта, улетая к экватору, я чувствовал на этот раз, что у «Свободной Франции» был уже крепкий костяк. Наш Совет обороны империи, несмотря на разбросанность своих членов по всему миру, представлял собой единое и монолитное целое, и к тому же 24 декабря 1940 он был признан английским правительством. В Лондоне окрепло наше центральное руководство, основу которого составляли такие даровитые люди, как Кассен, Плевен, Палевски, Антуан, Тиссье, Дежан, Альфан, Денири, Бори, Антье и другие. С другой стороны, наши штабы пополнились такими опытными офицерами, как прибывшие из Южной Америки, где они находились по делам службы, полковники: Пети, Анжено, Дассонвиль, Броссэ, полковник Бюро, переведенный из Камеруна, и полковник авиации Вален, приехавший к нам из Бразилии. В твердых руках находились дела на Востоке у Катру, в Африке у Лармина. Гарро-Домбаль в Соединенных Штатах, Леду в Южной Америке, Сустель в Центральной Америке, д’Аржанлье и де Мартен-Превель в Канаде во многом способствовали появлению нашего представительства во всех уголках Нового света. Наши комитеты за границей продолжали укрепляться, несмотря на противодействие на местах со стороны представителей Виши, на недоброжелательное отношение большинства высокопоставленных французов и распри, столь свойственные нашим соотечественникам. Орден Освобождения, учрежденный мной 10 ноября 1940 в Браззавиле и получивший окончательный статут в Лондоне 29 января 1941, вызвал здоровое соревнование среди свободных французов. Наконец, мы чувствовали, как из-за моря Франция обращает к нам свои взоры.