Собрание сочинений. Том II - митрополит Антоний (Храповицкий)

Оставаясь в этом случае типичным русским барином, Л. Толстой допускал только сверхъестественный, мистический путь возвращения веры в свою душу, а пособия научные не только отрицал, как и все научное богословие, отождествляя его с западной схоластикой, но договорился до такого абсурда, будто Символ веры не может быть никоим образом согласован с Нагорной проповедью Спасителя. Как же тогда смотреть на жизнь прп. Антония Великого, свт. Иоанна Златоуста и других бесчисленных проповедников, положивших жизнь на защиту Символа веры и явивших вместе с тем миру великие и неподражаемые на все века образцы добродетели?

Но если в теоретических взглядах Толстого проглядывает страшная путаница под влиянием черствой философии Шопенгауэра, то в художественных его картинах она часто исчезает и получается удивительное по яркости раскрытие нравственной силы, заключающейся и в церковных верованиях, и в церковных священнодействиях, давно отвергнутых теоретической философией Толстого; напротив, попытки автора провести идеи последней в художественный рассказ терпят неудачу.

В рассказе «Хозяин и работник» последний вспоминает перед смертью о св. Николае, о свечах и молитвах, но затем соображает, что все это нужно в храме, а здесь бесполезно, и вот умирающий начинает утешать себя отвлеченными и очень ненатуральными пантеистическими философемами. Есть ли здесь художественная правда? Кто присутствовал при смерти умирающих, тот знает, что различно проходят последние минуты человека: или заметна напряженная борьба за земную жизнь и ужас приближающейся смерти, или заметна совершенная покорность страшной минуте, тихое умиленное настроение, которое чаще всего бывает у натур религиозно настроенных. Но и те, и другие страдальцы особенно отчетливо сознают свою индивидуальность, свою ответственность. Никакого слияния с космосом, которое старается навязать умирающим наш писатель-пантеист, вы никогда не увидите. И вот он как бы поневоле дает возможность ожившему работнику умереть, «как он всегда хотел – под образами со свечой в руках, среди молитв окружающих». Что касается призывания Николы Угодника, то его-то именно и призывают умирающие на Руси до последнего мгновения своей жизни, и заступлению св. Николая веруют не только христиане, но и живущие в России язычники и магометане. Нарушая требования художественной правды, когда ему хочется внести в рассказ пантеистическую тенденцию, Л. Толстой с великим успехом их выполняет, когда забывает об этой тенденции: в таких случаях из-под его пера выступает нравственная красота и нравственная сила церковных верований и установлений.

Таков рассказ «Свечка», связанный с праздником воскресения Христова. Нужно заметить вообще, что событие воскресения Христова есть одна из сладостнейших истин христианства, без которой, по выражению апостола Павла, тщетна наша вера, ибо если мы в этой только жизни надеемся на Христа, то мы несчастнее всех человеков (1 Кор. 15, 19). Толстой, отрицая историческое воскресение Христово, пытается заменить его нравственным воскресением каждой личности и в этих мыслях составил повесть «Воскресение». Однако здесь, вопреки желанию автора, получается трогательная картина пасхальной заутрени в деревне и вовсе не убедительная и не привлекательная картина внутреннего воскресения Нехлюдова, который остался никудышником, скучным резонером и притом довольно ограниченным, бесцветным типом. Критика (Перцова и др.) совершенно верно заявила об этом типе, что при всем старании автора Нехлюдов «так и не воскрес». В свободном от тенденции рассказе «Свечка» описывается, как один управляющий заставил крестьян пахать землю на святой неделе, а крестьяне, возмущенные таким распоряжением, готовы были перейти к бунту, и дело грозило бы тяжелыми последствиями. Но вот один старик-крестьянин нашел возможность совместить и радостный праздник, и обидную для праздника работу: он прилепил к своей сохе зажженную восковую свечку и начал пахать с пением пасхальных песнопений. Услышав это пение, люди последовали его примеру и общая злоба сменилась радостным умилением. Итак, догмат, обряд и церковная молитва показали свое нравственное воздействие на сердца людей в искреннем, чуждом тенденций рассказе автора.

Они показывают эту силу и в том рассказе нашего писателя, где он хотел представить полную ненужность догматов. Автор описывает событие, имевшее место в жизни покойного митрополита Иннокентия († 1879), когда он был в Аляске.

Во время одного из своих миссионерских путешествий преосвященный встретил на необитаемом острове троих христианских подвижников-инородцев. Они не знали никаких догматов, ни молитв, а повторяли только одну, краткую: «Трое вас, трое нас, помилуй нас». Епископ узнал о их беспорочной жизни, похвалил их и стал обучать их догматам и молитве Господней. Но они никак не могли запомнить мудреных слов и усваивали молитву с великим трудом. Наконец, епископ простился с ними и отплыл на пароходе. Вдруг он видит, что они бегут за ним по воде; подвижники вошли на судно и просят опять повторить им молитву Господню, потому что они ее забыли. Епископ, пораженный чудом этих простых людей, отказался настаивать на обучении и велел им всегда молиться своею немудрой молитвой, которою они достигли таких великих даров веры, ибо когда подвижники снова повторили свою молитву, то лица их озарились восторженным благоговением и слезами.

«Откуда это благоговение?» – спросим мы. Молитва странников не чужда догмата – напротив, обращаясь к Трем Лицам в едином Существе («помилуй», а не «помилуйте»), она говорит о том, что Божественная сущность чужда той личной разделенности, какая установлена грехом Адама в нашей человеческой жизни, и что задача христианского подвига в том и поставляется, чтобы многим раздельно существующим личностям слиться в одно существо единого нового человека. Этот главный догмат христианской религии и составляет ту нравственную силу, которая соединяет всех людей воедино и которая поддерживала нераздельную дружбу и чистоту тех трех инородцев (чтобы и они были едино, как и Мы (Ин. 17, 11)).

Толстой называет себя христианином. На каком основании?

Что касается взгляда на личность Иисуса Христа и отношения к Нему Толстого, то это достаточно разъяснено им самим хотя бы в ответе на постановление Святейшего Синода об отлучении его от Церкви. Сознаваясь, что он действительно отрицал Божество Иисуса Христа и все догматы Церкви как ненужные, он тем не менее не отвергает нравственного закона, возвещенного Христом, и потому обвинение Церкви в том, будто он отрекся от Христа как писатель, называет клеветой. Правда, сознается он дальше, что он отрицает взгляд на Иисуса Христа как на Искупителя и смотрит на Него только как на Великого Человека. Он Его ставит на одну линию с Буддой, Конфуцием, Сократом, Шопенгауэром и другими учителями жизни. Сама идея прогресса требует предположения, что со временем может появиться учение более высокое, чем Христа. «Может быть, и я сам могу быть выше Его», – прибавляет Толстой. Однако такое свободное и даже высокомерное отношение к личности Христа значительно не сходится с другими изречениями Толстого, когда он бывает готов ссылаться на Христово слово как на безусловный авторитет, высший всех доводов разума, например, на своеобразно понятые писателем слова о непротивлении. K сожалению, в этом пункте Толстой не был искренен. Иногда ему хотелось казаться чистым рационалистом, иногда верующим во что-то, и даже во Христа как носителя безусловной правды. Вообще же наш писатель не прочь был иногда вводить в заблуждение своих собеседников касательно своих убеждений. Так, например, он говорил, что он молится и молитву считает одним из необходимых средств самоусовершенствования. Но молитва, по его учению, не есть просьба, ни обращение к живому Существу, которое может слышать, а только сосредоточенное напоминание себе самому своих нравственных правил. Конечно, и такое упражнение лучше, чем ничего, но наш писатель отлично понимал, что его посетители совсем другое разумеют, когда он на время уединяется от них для того, «чтобы помолиться». Такой же неискренний характер имеет со стороны Толстого наименование себя христианином – по своему теоретическому учению. Обыкновенно подобные скептики называют себя последователями Христа как нравоучителя и в этом смысле христианами. Но, отрицая Божество Христово, они должны девять десятых Его речей признать обманом или самообманом, например, предсказания о Страшном Суде, заявление права на прощение грехов, все Его слова об искуплении и т. п., а считать обманщика высшим наставником своей жизни никто искренно не может. Толстой старается хоть отчасти ослабить такой печальный вывод неверующих толкователей об Иисусе Христе посредством самых искусственных и неискренних приемов толкования. Так, он старается убедить читателя, будто под Сыном Человеческим Спаситель разумел вовсе не Себя, а тот всемирный прогресс, то разумное начало, развивающееся в поколениях, которого Он является представителем, т. е. одним из представителей. Между тем как совместить подобное нелепое толкование с вопросом Иисуса Христа ученикам: за кого люди почитают Меня, Сына Человеческого? (Мф. 16, 13). Толстому по сердцу возглас Спасителя, призывающий к Себе всех труждающихся и обремененных: скажите, какой смысл сохранили бы для нас эти слова, обращенные к поколениям, если бы Спаситель не воскрес? Или угроза лжепророкам, которым не поможет в день Страшного Суда самооправдание перед Спасителем: Господи! Господи! не от Твоего ли имени мы пророчествовали? (Мф. 7, 22). Какой тогда смысл сохранили бы ублажения Спасителем претерпевающих злоречие за исповедание имени Христова в этой жизни? Вот почему Ренан был последовательнее, когда называет Христа самообольщенной натурой, самолюбивым, любившим почет и не терпевшим противоречие демагогом, способным даже на шантаж в роде запрятывания живого Лазаря в могилу для внушения простодушному народу веры в Свою воскрешающую силу.