Преподаватель симметрии - Андрей Битов

И это был первый азарт! Чем сильнее припускал дождь, тем лучше клевало. Сын наживлял червя, как отец, плевал на червя, как отец, забрасывал, как отец… Все получалось у него хуже, только клевало лучше, и отец не мог скрыть досаду: «Ты что такое в детстве ел?..» Днище лодки было уже выстлано живым серебром, когда дождь превратился в ливень. Отец пересел на весла, сын умолял его сделать еще хоть один заброс, но тот уже мощными рывками выгребал к берегу, и сын опять его ненавидел.

Ливень превратился в потоп, отец яростно греб, еле подвигая лодку, полную до бортов рыбы и воды, сын яростно вычерпывал воду, но она все прибывала, и рыба плавала в лодке, как в аквариуме, пока они с отцом принимали в ней же – холодную ванну.

Лодка затонула в полосе прибоя, они вброд вышли на берег и проводили взглядом радостно уплывающий улов.

Потом они сидели оба в горячей ванне, отец почему-то в трусах («Чтобы ты не вырос хамом», – непонятно пояснил он), а мать терла их по очереди, радостно ворча. Никогда в жизни, ни до, ни после, не видел он ее такой веселой.

Так они и расстались, в ванной комнате…

– Главное в технологии проявления и печатания, – говорил отец, то пропадая, то проявляясь в красном свете, – не перепутать виски с проявителем…

И он не путал.

«Не доверяй красному цвету никогда, сынок…»

Он был недоучившийся художник, фармацевт и богослов. Образование он последовательно недополучил в Болонье, Кембридже и Геттингене. Он неплохо рисовал животных, у него был хорошо подвешен язык, и он красиво смешивал жидкости.

Вершиной своей карьеры он считал месяц работы барменом в Кейптауне.

Время от времени он приставал к той или иной экспедиции или миссии, исполняя взаимообразные обязанности художника, кока, фельдшера, переводчика, проповедника и фотографа.

В Константинополе и Иерусалиме, Монголии и Исландии…

Лучше всего он подрабатывал в межсезонье, рисуя птичек, бабочек и рыбок для издательств, специализировавшихся на справочниках, учебниках и энциклопедиях.

Время от времени он отставал от той или иной экспедиции или миссии, оседал, меняя профессию на учительскую, преподавая любой предмет в зависимости лишь от вакансии. По вакансии он и женился каждый раз, рожая не более чем по одному ребенку.

Он усваивал языки с той же легкостью, с какой менял супружества и страны. Он их коллекционировал, он их рифмовал. «Видели ли когда-нибудь коллекционера, которого нельзя обокрасть?» – говаривал он. Можно было залюбоваться щегольством, с которым он переходил с бангладеш на голландский и обратно на английский.

По его словам, его предметом было изучение империй накануне распада. «Вы только взгляните на историю! – восклицал он. – Ведь так еще ни разу не было, чтобы империя не пала! Как же может мыслящий человек упустить такое зрелище!»

До сих пор мать подспудно приучала сына считать себя более высокого происхождения, чем отец. Учась в Итоне, он всегда напирал на материнскую линию, сэров и пэров. После встречи с отцом он придерживался уже противоположного мнения.

Однокашникам он объявил, что отец у него авиатор-полярник.

Полярность легко меняется в тринадцать лет.

Росту в нем было уже почти шесть футов, а вес колебался странным образом в зависимости от настроения. Так, до соревнований он весил меньше, чем после.

Других способностей Бибо не успел проявить в Итоне.

Вернее, он их проявил, но слишком.

Он неплохо бегал и замечательно прыгал. Футбольный тренер возлагал на него надежды. К мячу он успевал первым, но почему-то об него спотыкался, выбирая в последний момент ногу, какой половчей ударить. Его попробовали на воротах, но он успевал выпрыгнуть настолько раньше удара, что мяч беспрепятственно в них влетал. Зато он легко брал мячи, шедшие мимо ворот.

Однажды он сумел перепрыгнуть мяч, шедший выше ворот: мяч ударился о подошвы его бутс и угодил в сетку.

Это было чудо – зрители на трибунах неистовствовали.

Команда выбыла из борьбы за кубок, а Бибо – из Итона.

Выставленный за дверь, он от волнения не заметил, что некоторое время парил в воздухе. Он этого не понял, а те, кто видел, не поверили глазам своим.

Бабушка же, пэрша и сэрша, оказалось, не только прикладывалась тайно (о чем все знали) к виски и обыгрывала гостей по маленькой в скат, но (о чем никто не знал, кроме управляющего) увлекалась скачками и нюхала кокаин. И когда ее очередной фаворит пришел вторым, она этого не снесла.

Ей шел всего девяносто восьмой год.

Она была последней, кто помнил Уинстона Черчилля еще худеньким. Тогда она была еще горничной.

Бибо очень ее зауважал за подлинность происхождения и совершил в ее честь первую и последнюю в своей жизни кражу: серебряной коробочки с серебряным порошком – на память о бабушке.

Она плохо разбиралась в бумагах, а управляющий хорошо, и дела замка расстроились настолько, что он пошел с молотка.

Мать переехала с сыном в Лондон, где сняла крошечную, но уютную квартиру в престижном, впрочем, районе. Освоила стенографию и устроилась машинисткой в Министерство иностранных дел (по протекции того же Черчилля, который тоже хорошо запомнил бабулю). Мать все еще была красавица.

И замок выветрился из головы сына как не бывало.

Только красную комнату помнил он.

Из которой исчез отец.

Странные вещи фотографировал его отец!

Еще более странные печатал…

Качественные негативы он браковал. С безнадежными возился так долго и терпеливо, что за одно это его можно было убить.

– Это что за следы?

– Ты бы видел ее щиколотку…

– Ой, Пизанская башня!

– Это неинтересно. Она все равно не упадет… А вот зато очень любопытная кофейная чашка…

И – ни чашки, ни кофе… Какие-то подтеки и разводы.

– Это очень трудно технически… – сетовал он. – Требуются обе ее стороны. Занятная была дама… у нее с одной стороны вышли заяц и луна, а с другой – что-то вроде дерева или оленя… Вот видишь, как рога хорошо получились?

– У чашки?

И отец смеялся взахлеб:

– У оленя!

Наконец он напечатал ему Пизанскую башню так, что она, единственная, стояла ровно, а все вокруг валилось.

– Кстати, она потом все-таки вышла за него замуж…

– Кто за кого? – серчал сын.

– Ну, за этого… турка из чашки.

– А кто она?

– Вот это может оказаться любопытно… Это волос из бороды Магомета.

– Такой толстый?

– Я его сильно увеличил.

Сколько бы он ни увеличивал, сыну все равно казалось, что ничего у него не получается. Вся ванна была заполнена отмывающимися отпечатками, как только что их лодка рыбами… ни один снимок не вышел!

Каково же было его удивление, когда отец выключил красный и включил нормальный свет… Как живые, как рыбы, плавали изображения! И до того отчетливые! Но все будто бы одинаковые.

– Как же одинаковые! – возмущался отец. – Ты что, туг на глаз? Это Галилея, а это Умбрия – видишь разницу? А это вовсе Псковщина…

Сын видел одни и те же, бесконечно уходящие вдаль, как волна за волной, холмы.

– Красиво, – сказал он примирительно.

– Красиво!.. – передразнил отец. – Что ты понимаешь? Божественно! Да понимаешь ли ты, что холмы эти, находясь в столь противоположных местах и климатических зонах, – подобны!

И все у отца было не просто так. Все, что ни делал бы отец, он делал специально, сознательно, нарочно, как и хотел, и именно такой получал результат, какого добивался. Он снимал различные вещи, чтобы они выглядели одинаково, а как раз от одинаковых добивался принципиального несходства.

– Взгляни! – восклицал он. – Как прекрасно! По-твоему, что это?

– Это еще одна кофейная чашка, – отвечал догадливый сын.

– Дурак! Это кора! Ствол дерева! Причем не просто дерева, а той самой оливы из Гефсиманского сада, под которой уснул Петр. Помнишь: «трижды не прокричит петел…».

– Помню… – неуверенно мямлил сын.

– Эх ты! – в сердцах всплескивал руками отец, причем так ловко, что не столько смахивал, сколько подхватывал бутылку виски. – Знать такие вещи надо! А это хоть что?

И если сын наконец догадывался, что это бабочка, то это оказывалась долина Евфрата. А если он полагал, что это русло реки, то это был скелет селедки…

Отец скромно имел в виду книгу всей жизни – «Сравнительную географию»! Как у Плутарха, но несколько шире… От описания параллельных стран он перейдет к параллелизму всех форм Творения!

– Ты даже не представляешь, как похожа Исландия на Монголию! И никто из них не подозревает об этом…

– Папа, а можно я сам?.. – робко попросил сын, и отец вдруг осекся, засмущался, засуетился, стушевался…

– Конечно, конечно, сынок…

И пока сын возился с увеличителем, пытаясь навести на резкость безнадежно расплывчатую фигуру на берегу, отец выключил свет, включил красный фонарь…

Сын разглядывал первый самостоятельно полученный отпечаток – это был не иначе как сам отец. Улыбающийся во всю ширь, вроде даже вытанцовывающий на берегу, босой, почему-то в женском платье…