Взорванная тишина - Владимир Рыбин

Начальник и теперь оказался на высоте. Ничего не сказал, только поморщился, когда я напомнил об обещанных на сегодня раскопках. Посмотрел какие-то свои записи и махнул рукой:

— А, ладно, зовите прапорщика.

Через четверть часа мы, все еще неотчищенные, стояли в строю и слушали вдохновенный рассказ начальника заставы об Игоревом письме, без его концовки, разумеется, о наших поисках Иванова окопа, о необходимости произвести раскопки.

Скучать на заставе никому не приходится, но я не знаю ни одного пограничника, которого не мучила бы жажда приключений. Желающих теперь же взяться за лопаты оказалось даже больше, чем лопат. Начальник заставы сам отобрал шестерых, как он сказал, менее занятых по службе. Игорь Курылев тоже оказался в числе «незанятых», что меня вначале удивило — ведь говорил же о его боязни. Но, поразмыслив над этим решением начальника, я согласился с ним: что за анахронизм — боязнь у пограничника?! Боишься или нет, будь добр, если надо, взять себя в руки.

Мы принялись копать, окруженные кольцом поселковых пацанов. Девчонки вместе с Таней и Ниной сидели поодаль на небольшом курганчике, выделявшемся на пологом склоне, боязливо посматривали в нашу сторону. День был совсем уж по-весеннему жаркий, и мы, с разрешения старшины, осуществлявшего, так сказать, административное руководство нашими археологическими изысканиями, разделись до пояса, с удовольствием подставив солнцу свои белые спины. Падкие до подражаний пацаны тоже принялись раздеваться, и вскоре наша толпа на склоне начала напоминать цыганский табор. Старшина походил вокруг, все более хмурясь, и вдруг сердито прикрикнул на пацанов, чтоб отошли подальше.

— Разыгрались, — обращаясь уже к нам, ворчал он. — Это вам не праздник-субботник.

Он явно был недоволен тем, что с самого начала не оценил траурной торжественности момента.

— Это вам не яму копать, — поддакнул я. — Надо осторожно, не торопясь.

Старшина обрадовался поддержке. Как-никак, а я в этот день был кем-то вроде научного руководителя.

— Точно, — сказал он, по-своему поняв мои слова. — Всякое можно выкопать, даже гранату. — И сделал неожиданный вывод: — Всем одеться!

Грунт был слежавшийся, каменистый. Из-под лопат летела белая щебеночная пыль. Но это был все же не скальный монолит, и сразу чувствовалось: здесь когда-то копали.

Еще в школе мне приходилось участвовать в раскопках. Как-то наш историк, раздобыв в музее разрешение, повел нас раскапывать древнее захоронение. Помню, первый штык мы снимали смело, потом перетирали в пальцах каждый комок, чтобы не выбросить с землей чего-либо ценного, а потом и вовсе стали ковыряться щепочками. Помню, как холодели при виде серых человеческих костей и как постепенно этот холод перерастал в нетерпение, в неистовое любопытство. И сознание того, что мы впервые за десять прошедших веков брали в руки найденные черепки и браслеты, наполняло нас ощущением почти мистической важности совершаемого. Будто разрытая могила была окном и мы, минуя бездну веков, заглядывали через это окно в давно минувшее.

И теперь, сказав, чтобы не больно спешили копать, перебирая рассыпающийся щебень, я, как тогда на могильнике, чувствовал волнение и нетерпение и трепетал душой от странного ощущения близости эпох. Будто не три десятилетия назад, а только вчера обрушило взрывом этот окоп, и мы должны, непременно должны найти засыпанного в нем человека.

Пришел Чупренко, остановился на бруствере рядом со старшиной. Волька тоже явилась вместе с ним, постояла, поковыряла ногой землю и пошла к девчонкам, молчаливо сидевшим на холмике. Я смотрел ей вслед и старался угадать: сказала она про револьвер или, как всегда, отнекалась. Я догадывался, почему так поздно пришел Чупренко: видимо, был у него начальник заставы, расспрашивал.

— Чи здесь, чи не здесь? — задумчиво сказал он, разглядывая кучу щебенки. — Тогда ведь тут гильз было, что гальки на берегу.

И сразу пропало мое мистическое предчувствие чуда, и я понял, что волновался главным образом потому, что в этом старом окопе, разрытом уже по грудь, ничто не напоминало о бывшем бое.

— Конечно, не здесь, — сказал Игорь Курылев. Я понял его. Ведь если окоп тот самый, а следов боя нет, значит, Иван попал-таки в руки фашистов. И что бы ни говорил Чупренко, это не снимет тяготевшего над всеми нами обвинения.

— Не было такого длинного окопа, только ячейка, — сказал Чупренко. — Точно помню, Иван коленками в стены упирался. Может, это потом выкопали? Меня-то не было, но, говорят, в сорок четвертом, после освобождения, в поселке наши солдаты стояли.

Мы перестали копать, вопросительно посмотрели на старшину. А старшина уставился на меня, словно спрашивал: что, мол, научный руководитель, обмишурился? Трудно сказать, сколько бы мы вот так играли в гляделки, если бы от курганчика, на котором сидели девчонки, не послышался, взволнованный говор. Мы все повернулись туда и вдруг вздрогнули от леденящего душу вопля.

Я давно заметил, что человек лучше всего определяется его отношением к крику другого человека. Эгоистичные пацаны тотчас кинулись врассыпную. Все мы, стоявшие с лопатами, застыли на месте, не зная, что делать. И только старшину как ветром сдуло — кинулся туда, на крик. Поймал, грубо схватил за плечи бежавшую навстречу Нину.

— Там! — Нина спряталась за старшину, как за столб.

Я сразу подумал, что тоже мог бы побежать и так же вот схватить Таню. Но бежать было уже поздно: паника опадала, как грунт, вскинутый взрывом.

— Там! — твердила Нина. — Ремень…

Смущенная, подошла к старшине Таня. Из ее взволнованного рассказа стало ясно, что произошло. Они спокойно сидели на своем бугорочке, ковыряясь в земле. И вдруг Нина вытянула странный плоский корешок. Наклонилась поближе, чтобы рассмотреть, а Волька как раз в этот момент в сказала, что это ремень того самого пограничника, которого ищут, что он тут и лежит мертвый.

Мы подошли, быстро разрыли остатки ремня и выкопали совсем зеленую, почти черную командирскую бляху со звездой.

— Точно, тут и было, — сказал Чупренко обрадованно. — Еще я подумал: хорошая позиция у Ивана, вся дорога как на ладони.

И в самом деле, с этого места дорога просматривалась лучше. А вот бухту совсем не было видно, только море. Это, наверное, и смутило меня в прошлый раз: как же выбирать позицию, если не видно самого главного — бухты. Но у тех, довоенных, пограничников, должно быть, имелся еще и другой окоп, специально для наблюдения за бухтой. И бугор меня смущал: кто ж на таком пупе окоп копает? И только теперь я подумал, что это не окоп вовсе, не боевая позиция, а прежде всего наблюдательный пункт. А ему самое место — повыше.

Начав копать, мы сразу поняли: точно тут. Вместе со щебенкой с лопат посыпались гильзы, большие, с узким горлышком, довоенные. Мы складывали их горкой на подостланную газету. Скоро рядом с гильзами легли несколько колец с чеками от гранат. Потом нам попался пустой диск старого дегтяревского пулемета и порванная осколком алюминиевая фляга с ясно различимыми, глубоко выцарапанными инициалами «И. К.».

Было странно и страшно держать в руках наши находки, потому что уже не оставалось сомнений, что все это — следы боя. С каждым найденным предметом росла уверенность: не мог человек, вставший один против целого гарнизона без каких-либо надежд на победу, не мог он живым попасть в руки врага.

Нашли мы и ствол пулемета, бесформенный, тяжелый, как палица, с приросшими к нему окаменевшими комьями земли. А вот невыстреленного патрона не было ни одного. Это убеждало: Иван дрался до последнего. Но это же наводило на тревожную мысль: а что было потом, когда патронов не осталось? Тревога росла по мере того, как мы углублялись в землю, потому что никаких останков человека в окопе не было.

Игорь, не спрашивая разрешения, отошел в сторону, сел там и мучился в одиночестве, стараясь не смотреть в пашу сторону и поминутно взглядывая на нас. Копали мы по очереди, осторожно кроша землю, выбрасывая ее руками, потому что с длинной лопатой в узкой ячейке было не развернуться. Старшина и Семен Чупренко коршунами нависли над ячейкой, растирая каждый ком земли. Поодаль терпеливо сидели поселковые ребятишки. Мы копались в земле уже четвертый час, а они все ждали чего-то, не расходились.

И снова подошла моя очередь лезть в ячейку. Я спрыгнул в нее и почувствовал под ногами словно бы подвижный гравий. Копнул лопатой и выложил на бруствер сразу пригоршню гильз. Стало ясно, что это дно ячейки и дальше копать бессмысленно. Я машинально ковырял сразу уплотнившийся грунт, все не веря, не решаясь вылезти из ячейки. Но тянуть дальше было уж совсем нелепо, я выпрямился, огляделся последний раз и увидел в стенке небольшую осыпавшуюся ямку. Покопавшись в ней, понял, что это была ниша, в какие солдаты обычно складывали боеприпасы. Я и копался в расчете найти именно боеприпасы. А нашел массивный потемневший портсигар. Потер его о рукав, а потом, скорее из любопытства, чем на что-то рассчитывая, потянул створки в разные стороны. Портсигар неожиданно легко раскрылся. В нем, сложенная вчетверо, лежала толстая вощеная бумага. Не говоря ни слова, я протянул раскрытый портсигар наверх и выпрыгнул из ячейки. Старшина присел на щебенку, принялся разворачивать ломкий лист.