Безумие Божье. Путешествие по миру гонений - Грегг Льюис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я оглядел отважных верующих. Я был готов пообещать им, что по возвращении непременно поведаю их истории.
Я хотел все это сказать – но вдруг лишился дара речи.
Я попытался еще раз, желая заверить, что приложу все усилия и сделаю их дело своим.
Но вновь не смог произнести ни слова.
Третья попытка – и ничего.
Я онемел. Ничего подобного раньше не случалось, а теперь Дух Святой лишил меня речи.
Я беззвучно молился: Господи! Говори! Твои слуги хотят слышать!
И Бог дал мне откровение, которым я должен был поделиться с главами домашних церквей.
Я узнал Его голос. Уже не первый раз я слышал его. Я чувствовал то откровение, которое должен был донести, но хранил молчание и спорил с Богом. Я пытался сказать Ему, почему именно это послание – неправильно! Но я понимал, что мне велено сказать именно так.
Глядя на них, моих дорогих друзей, я спросил: «Сколько вас?»
Это было немного странно, ведь мы уже не раз повторяли число. Один из глав терпеливо ответил: «Как мы уже говорили, нас почти десять миллионов».
«Мы недолго вместе, – медленно произнес я. – Вы, на самом деле, не знаете меня. И у меня нет никакой власти над вашими жизнями или церквями. Я не ваш пастор и не один из ваших глав…»
«Знаю, что у меня нет права… нет власти говорить это, – продолжил я, – но чувствую, что Бог только что говорил со мной в моем сердце… и удержал меня от того, что я намеревался сказать. Я чувствую, что Бог велит мне сказать нечто иное. И если я прав, если это поистине Слово Божье, вам следует его выслушать».
Я остановился, глубоко вздохнул и с силой, словно плуг, врезавшийся в землю, сказал: «Если десять миллионов верующих не могут позаботиться о четырех сотнях семей, как вы смеете зваться христианами, Церковью, Телом Христовым?»
Они остались неподвижны. Я взглянул на них и увидел, как сто семьдесят лиц в леденящей тишине смотрят на меня в упор.
Больше сказать мне было нечего. И я надеялся, что Бог больше не положит мне на сердце никаких речений.
Я не знал, что еще сделать, и отступил вглубь маленькой площадки. Я боялся, что оскорбил людей, которых уже начинал любить.
Я тяжело опустился на лавку и сидел там один. Прошло уже несколько минут, когда Дэвид, исполненный сочувствия, подошел и сел рядом со мной.
Я не представлял, сколько времени прошло – для меня оно превратилось в вечность. И я услышал плач. Плакала женщина. Вслед за ней заплакали еще несколько человек. Потом рыдали все, вся группа – примерно с полчаса. Наконец один из глав церквей встал и вытер слезы.
Он подошел, встал на площадке предо мною и обратился ко мне:
«Вы правы, доктор Рипкен! Когда приедете домой, занимайтесь с супругой тем, к чему вас призвал Бог. А мы будем делать то, к чему Он призвал нас. Вы были правы. Если мы, десять миллионов, не можем позаботиться о четырех сотнях семей, мы не смеем зваться ни христианами, ни Церковью. Вы правы. Мы принимаем это как слово от Бога. Езжайте домой и делайте свое дело, а мы останемся здесь и будем делать наше. Мы обязательно позаботимся об этих семьях!»
То был благодатный исход. Главы домашних церквей не отвергли ни посланника, ни послание. Они приняли мои жесткие слова как откровение Божье – и, отвечая на него, посвятили себя заботе о страдальцах.
* * *
В Китае, как и в Восточной Европе, я мало размышлял о том, что слышал день за днем. Не было времени думать над пережитым. Мне хватало и того, что я просто выжил. И я задавал себе вопрос, как смогу понять смысл увиденного, если такое вообще случится.
Лишь в малой степени предвидев эти трудности, мы запланировали недолгую остановку в одном китайском городе, где находилась достопримечательность, популярная у туристов. Но к тому времени я был слишком утомлен для экскурсий. Я просто хотел отдохнуть.
Передышка позволила мне отдохнуть, и я стал разбирать зашифрованные записи, сделанные с момента прибытия в Гонконг. Для меня то был подарок – время на то, чтобы разобраться во впечатлениях, поискать скрытые мотивы, пересмотреть первые наблюдения и свести воедино все, что я узнал о людях и местах на моем пути.
Я обратил внимание на несколько существенных культурных отличий – и больших, и малых – между верующими и церквями в Восточной Европе и в Китае. И этого я ожидал. Но помимо очевидных различий я ощутил и почти неуловимую разницу в отношении, которую не мог вполне ясно выразить. Было нечто, чего я никак не мог понять.
Я был вдохновлен непоколебимой преданностью верующих, вытерпевших десятилетия угнетений в бывшем Советском Союзе. Страдания, пережитые при коммунистах, все еще тяжелым бременем лежали на многих выживших. Даже спустя много лет те оставались подозрительными и духовно усталыми, и их раны не проходили. Боль мучений все еще оставалась, хоть коммунизм и пал десять лет тому назад. Но китайцы, которых я встретил позже, в том же 1998 году, были на удивление умиротворенными, бодрыми, а мир вокруг них словно бурлил.
Они по-прежнему жили под угрозой ареста и заключения в тюрьму за исповедание веры. Эта угроза требовала постоянной бдительности и внимания к мерам предосторожности. Каждый раз, когда верующие собирались на службу или встречались с братом по вере – как, например, со мной, – они очень рисковали. И даже в этом случае верующие из Китая непрестанно радовались в самые тяжкие дни. Я никогда не слышал, чтобы они отрицали опасность или не придавали ей значения. Нет, они никогда не относились к ней легкомысленно. Они прекрасно понимали, где живут – но проявляли несомненную, неукротимую радость.
Ее я видел на лице пастора Чанга, когда тот сидел на корточках в углу маленькой комнаты, напевал себе под нос и улыбался, слушая, как я беседую с его молодыми воспитанниками. Ее я ощущал в азарте и жизненной силе юных студентов, с которыми встретился в Пекине: они не просто соглашались на возможную цену их приверженности Христу, но и добровольно избрали то, что считали риском
