Мораль и Догма Древнего и Принятого Шотландского Устава Вольного Каменщичества. Том 2 - Альберт Пайк

Однако кажущаяся простота веры патриархов совершенно не исключает использование ими символов и аллегорических иносказаний. Разум никогда удовлетворяется простым осознанием чувства. Чувство всегда стремится обрести конкретную внешнюю форму и прочность посредством превращения в идею. Даже те идеи, которые находятся вне пределов досягаемости всех человеческих чувств и представлений, как, например, все идеи о Боге, требуют посредничества чувств для своего выражения и последующей передачи. Отсюда и все внешние символы и ритуальные формы, составляющие внешнюю сторону практически всех мировых религий: это средства выражения религиозного ощущения, которое по сути повсюду одно и то же, это пустые стремления выразить внешними средствами, нарисовать для одного человека идею, существующую в уме другого человека и не могущую быть выраженной иначе, особенно посредством привычных слов и выражений человеческого языка, все слова и выражения которого наполнены чувственным содержанием. А поэтому идея – изначально единая для всех и вся – приобрела бесчисленные и неизмеримо разнообразные выражения и воплощения, приведшие к образованию всех многочисленных вер и религиозных конфессий.

Любое религиозное выражение сводится к символизму, потому что мы способны описать лишь то, что видим, а истинный объект религии незрим. Символы были первым средством дидактического наставления, и во все времена, и по сей день они и все прочие религиозные формы различались и различаются в соответствии с внешними обстоятельствами и воображением создающих их людей, а также в соответствии с различным уровнем образования, умственного развития и внутренней культуры последних. Предложить глазу другого зримый символ собственной мысли – отнюдь не значит сообщить ему значение, которое этот символ имеет для тебя самого. Посему впоследствии философы добавляли к этим зримым символам толкования, нацеленные на восприятие посредством слуха, которое может быть более четким и определенным, однако менее объективным, явным и оказывающим на слушателя гораздо меньшее впечатление, чем нарисованные или скульптурные образы, которые философы презирали. Из этих толкований постепенно выросли многочисленные повествования, значение и смысл которых со временем были совершенно утрачены. А потом и эти повествования были забыты, и философия свелась к совокупности определений и формул, язык которых был новым этапом развития символического языка, стремившегося с тех пор перетолковать и выразить совершенно невыразимые идеи и понятия. Ибо самое абстрактное выражение понятия Бога, доступное человеческому языку, есть всего лишь знак, или символ, совершенно неведомого предмета, и оно не более правдиво и адекватно, чем, например, имена «Осирис» или «Вишну», – только менее чувственно и выразительно. Сказать, что Он есть Дух, значит лишь заявить о том, что Он нематериален. А вот что именно есть дух, мы в состоянии только попытаться определить, подобно древним, прибегая к неким сублимированным понятиям опять же материального характера, например, «Свет», «Огонь» или «Эфир».

Никакой символ Божества не может быть достаточно надежным и долговечным, кроме как в самом относительном, или нравственном, смысле. Мы не в состоянии возвысить слова, обладающие только чувственным смыслом, над чувствами. Называть Его Силой, Властью или Разумом – значит заниматься самообманом, пытаясь внушить самим себе, что мы используем в этом случае слова, исполненные для нас значения и смысла, в то время как все совершенно не так, или, по крайней мере, они обладают для нас тем же самым смыслом, что древнейшие зримые символы – для древнейших народов мира. Называть Его Властителем, Отцом, Великим Архитектором Вселенной, Временем, Необъятностью, Началом и Концом, Чей Лик обращен во все стороны, Источником жизни и смерти – значит предлагать другим людям смутные очертания идей, не менее смутных для нас самих, потому что на протяжении всех веков человеческой истории люди впустую стремились выразить их и так и не выразили. Можно спорить о том, насколько нам удалось передать или сформировать в собственном сознании хотя бы отчасти более четкое и определенное, истинное и адекватное понятие Бога, принимая во внимание все наши метафизические предрассудки и логические тонкости, чем грубым древним народам, которые делали попытки путем аллегоризации выразить Его свойства в виде символов огня, света, Солнца и звезд, лотоса и скарабея, – и все эти эмблемы относились к одному и тому же понятию, изначально невыразимому средствами человеческого мышления.

Древний человек осознавал Божественное Присутствие во многочисленных и разнообразных формах, не теряя между тем веры в Его Единство и Верховенство. Незримый Бог, с одной из Своих бесчисленных сторон зримый и явленный, тем не менее, не переставал для них быть Богом. Он являл Себя в вечернем бризе Эдемского сада, в вихре Синайской пустыни, в камнях Вефиля; Он являл себя в пламени грома среди недвижимых скал, которым поклонялись в древней Аравии. Для древнего человека Образ Господень был во всем, что превосходило его самого совершенством. Он видел Иегову, как и Осириса и Бэла, в Солнце и звездах, которые были для древних Его детьми, Его глазами, «которые пронизывали весь мир и наблюдали за святой землей Палестины с начала года до его конца». Он был для древних священным огнем на горе Синайской и в пылающем кусте, – Кем Он и остается в наше время и для парсов, и для пуритан, и для язычников.

Символизм естественным путем впоследствии усложнялся, и все силы небесные должны были воспроизводиться на Земле, и начинала виться причудливая сеть притч и вымысла, которую людской разум, лишенный достаточных и адекватных средств толкования, так и не сумел расплести и распутать. Иудейский теизм сам вылился в излишний символизм и поклонение рукотворным образам, к чему вечно тяготели все религии мира. Мы уже рассмотрели символику Скинии, Храма и Ковчега. Иудейское жречество мирилось не только с использованием ритуальных сосудов, облачений и статуй херувимов, священных колонн и серафимов, но и с созданием зримых изображений Самого Иеговы, даже без использования поэтического языка аллегорий.

«Среди Адитьев, – говорит Кришна в "Бхагавадгите", – я Вишну; среди звезд – Солнце; среди вод я – океан; средь горных кряжей я – Гималаи; и средь гор я – Меру». Псалмы и Книга Исайи также полнятся попытками сообщить людскому разуму понятие Бога посредством приписывания Ему чувственных свойств. Там Он восседает на облаках и скачет на крыльях ветра. Небо – Его дворец, и изо рта Его вылетают молнии. Человек не способен поклоняться чистой абстракции. Он нуждается в некоей зримой форме, в которую он воплотит свои представления, на которую направит свое обожание. Если он не лепит себе из глины, не высекает из камня и не рисует зримых изображений, он создает в уме незримые, возможно, совершенно неадекватные и неправедные.

Ужасные, чудовищные образы, сотворенные разумом Востока, произошли от стремления людей воплотить Бесконечное, передать их в сознание другого человека посредством многочисленных (ибо индивидуально неадекватных) символов понятие о Божественных свойствах. Наверное, нам следует признаться себе в том, что мы делаем то же самое, создавая столь же несуразные образы, если судить по меркам нашего собственного сознания, если только один раз попытаться проанализировать и четко осознать бесконечные и неизмеримые свойства, которые мы склонны приписывать Божеству, – даже Его неизмеримые Справедливость, Его Милосердие и Любовь.

Здесь мы вполне оправданно можем прибегнуть к словам Максима Тирского: «Если в стремлении обрести некое, пусть и несовершенное представление о Вселенском Отце, Безымянном Законодателе, люди прибегают к помощи слов и имен, к серебру или злату, к растениям или животным, к горным вершинам или бурным речным потокам, – каждое из этих явлений описывая при помощи Имени Бога, или с любовью и нежностью возлюбленного страстно приникая к любому малейшему воспоминанию о возлюбленной, – зачем тогда нам сводить вселенскую символическую практику – действительно необходимую, потому что разум нуждается в воображении, ибо одно оно способно сподвигнуть его на деятельность какого-либо рода, – к одному лишь скучному стандарту формальной правильности? Позвольте только образу достойно исполнять его сверхзадачу – и тут же Божественная идея четко и ясно возникнет пред вашим мысленным взором; если это реализуется где бы то ни было – в работах Фидия, в поэзии Гомера, в египетских иероглифах или в искусстве Персии, – нам не следует придираться к внешним различиям или сетовать на кажущуюся плодотворность иноземных вер, – коль скоро нами все равно обретается великое и единственно существенное понимание того, что люди сотворены, дабы помнить, понимать и любить».