Зуб мамонта. Летопись мертвого города - Николай Веревочкин

Ровно гудел мотор. Мрачно смотрел на дорогу Енко. Руслан закрыл глаза, чтобы ни снег за окном, ни мрачный Енко не мешали думать о Свете.

— Есть такой товар!

Руслан открыл глаза. Золотой пепел заката осыпался за горизонт. Небо набухало тоской ночи. Взволнованный светлой перспективой, Енко бурно, но туманно философствовал:

— Деньги, партнер, из дураков делают. А ты думал, почему так много газет, политиков, паленой водки, дешевых сигарет, попсы, сериалов и дрянных книжек? Дураков много. Это хорошо.

«Я у бабы Нади» — было написано углем на двери.

Очень не понравились эти слова Руслану. В гости к старушкам Козлов ходил редко и только по очень печальным поводам.

Скверы и аллеи Оторвановки, давно лишившиеся оград, производили впечатление дикого леса. И было непонятно, как в эту чащу без особого ущерба для деревьев вклинились дома, палисадники и огороды. Улицы, не считая скрипа Руслановых валенок и скучного лая собак, были безмолвны. Разграбленный мертвый город странным образом оживил новую Ильинку, подпитав ее собственной истерзанной плотью. Нарушая деревенский стиль, бросались в глаза, словно пересаженные органы, слишком большие окна, ограды из балконных решеток, новые крыши из старого железа, водосточные трубы, белый огнеупорный кирпич развалин, пошедший на отделку стен. Кряжистые, приземистые деревенские дома клещами вцепились в тело земли. Рядом с многоэтажными руинами они казались особенно надежными и прочными. Возле ворот свалены подгнившие останки старых срубов. Бревна в гвоздях, дранке и штукатурке. Дома-каннибалы пожирали в своих печах не только окрестный березняк, но и брошенные избы. Дымы из труб стелились параллельно поземке. Словно мчались на всех парах сквозь поскрипывающие сосны, березы, тополя и клены деревянные и кирпичные паровозики в сторону холодного красного солнца, из которого дули белые ветры. Попробуй — сковырни нас, бросали вызов дома времени и начинающемуся бурану. Стога. Сараи. Погреба. Поленницы. Сугробы, сугробы, сугробы. Люди зимовали, переживали холодную смерть, как сто и тысячу лет назад. И по-прежнему деградирующие в надменном снобизме бледные города-вампиры подпитывались живой кровью вымирающих деревень.

Дом бабы Нади не был накрыт смертным облаком. Бимка, гремя цепью, вылез из укрытой сугробом будки и, заскулив от распирающего дружелюбия, исполнил темпераментный ирландский степ на снегу, подхлестывая себя лисьим хвостом. Собаки покойников так себя не ведут.

Руслан заглянул в окно. Не изменяя давней привычке, на полу возле дивана, задрав ноги на табурет и подложив под голову полено, лежал отец. Мрачно насупив брови, он читал «Похождения бравого солдата Швейка». Руслан постучал. Козлов закрыл книгу, заложив ее пальцем, и показал рукой: заходи, открыто.

От трех заиндевевших велосипедов, стоявших в сумраке веранды, повеяло летней грустью воспоминаний.

— Я как знал, что ты сегодня приедешь, — сказал Козлов из кухни, — баню истопил. Давай раздевайся — и в парную.

— А где баба Надя? Мамонтовы ей ведро клюквы передали.

— Приболела немножко. Картошку «в мундире» будешь или потолочь?

Руслан, промерзший, как окунь на льду, вошел в кухню. Нет приятнее музыки, чем услышать с холода треск горящих в печи дров. Шапка нахлобучена по глаза. Рыжая шерсть на поднятом воротнике полушубка поседела от инея. Под мышкой — окаменевшая, звонкая от мороза коровья ляжка. Будто обсыпана крупной солью.

— Это зарплата, — важно сказал Руслан, сгружая со стуком скрипящую ляжку на стол и подталкивая бедром.

В жутком волнении прибежал заспанный кот и, подняв вопросом хвост, стал рисовать восьмерки, крутясь между ног Руслана. За печкой, отгороженная поленьями, черная и робкая, как монашенка, лежала курица с обмороженными ногами и тихо бормотала, словно рассуждая вслух.

— «Мундиры» в отставку, — обжигая холодом пальцы, Козлов поставил ляжку «на попа» контрабасом — толстый конец на столе, тонкий на плече. Надавливая двумя руками на лезвие и рукоять длинного, как смычок, ножа, с вдохновенным хрустом принялся выстругивать божественную, неземную музыку. Длинные ломтики замороженного мяса скручивались в красивые стружки.

Держась за стенку, в кухню вошла баба Надя.

— Антоша, — сказала она с укором, — что так поздно? Уроки давно кончились, а тебя все нет и нет. Все сердце изболелось.

— У нее микроинсульт был, — пояснил тихо, не отвлекаясь от дела, Козлов, — память затуманилась. Целыми днями смотрит на фотографии, вспоминает детей, внуков. В тетрадку имена записывает, — и повысил голос: — Теть Надь, это Руслан. Зачем вы встали? Вам отдыхать надо. А тапки почему не обули?

Он положил коровью ляжку на стол, вытер руки о полотенце, висевшее на дверной ручке, и, обняв за плечи старушку, повел в спальню.

— В Полярск сообщили? — спросил Руслан.

— Ну, бабу Надю знать надо. Имена-то она подзабыла, но то, что детей волновать нельзя, помнит. Наказала не сообщать. Ничего, поправится. Она уже таблицу умножения вспомнила. Теть Надь, сколько будет трижды три?

— Десять? — ответила старушка.

— Правильно, — бодро поощрил ее Козлов. — Давление будем мерить?

Руслан прошел в зал. Открыл крышку пианино. Постучал пальцем по клавише. Сел, пододвинув стул. Погрел под мышками руки.

«Город, как в пещере снеговой…»

Пальцы его касались не холодных клавиш, а пальцев девочки, живущей на границе вечной мерзлоты.

За хрустальным туманом березового редколесья просветилось небо в молочных столбах дыма и белые высокие крыши двухэтажных теремов на зеленом фоне сосновых посадок. Архитектурная сказка.

— Лаевка, — объяснил Енко, — байкинская затея. Потемкинская деревня. Десять проектов: финских, венгерских, чехословацких, прибалтийских. Старик вторую звездочку мечтал получить. Каждый совхоз один дом финансировал. Кстати, твой Козлов строил. Байкин всех директоров собрал и говорит: отныне строить только так. Будете строить хуже — башку оторву. Самому чуть башку не оторвали за перерасход. Красиво, да толку-то. Коммунизм кончился. Кроме красоты ничего не осталось. Ни работы, ни света, ни смысла. Три дома уже пустые стоят. Делать нам здесь нечего. Мы в Зарослье поедем. Вот обрадуются обормоты.

В оглохшей от тишины лесной деревушке Зарослье даже собаки тявкали весело, приветливо помахивая хвостами. Истомленные покоем, обрадовались редкому поводу защитить родину от пришельцев.

— Как дела, Соха? Не сгорел еще от водки?

Косоглазый Соха застеснялся, улыбаясь. Был бы хвост, хвостом бы повилял. Выскочил он на мороз без верхней одежды и теперь приплясывал, растирая уши.

— Да какие наши дела.

— А ну-ка принеси из машины.

Увидев спиртное, Соха обрадовался гостю с новой силой. Был он худ, сутул и тщедушен. С трудом удерживая перед собой ящик красными руками с побелевшими костяшками, заковылял к дому.

— Постой, не спеши. — Соха, улыбаясь, вернулся. — А это тебе, — бросил Енко в ящик на горлышки приятно зазвеневших бутылок три пачки патронов.

— Вот за это спасибо, Мироныч. — И снова заспешил к крыльцу. Но щедрость Енко не имела границ.

— Куда бежишь? Не отнимут.

Соха вернулся. Енко положил в ящик четыре палки колбасы.

— А то знаю я ваше застолье: ведро водки и два соленых огурца. Так что зови загонщиков на халяву. Ну, что стоишь? Все. Беги, пока уши не отвалились.

И Соха побежал, трясясь хилым телом и поочередно прижимая уши к плечам. Едва не умерев от переохлаждения, он все так же улыбался. Долго же ему придется размораживать улыбку.

— Галчонок! — с порога позвал Енко хозяйку. — Подставляй подол. — И, перегружая в ее фартук водку из ящика, наставлял: — Это припрячь. А то накушаются до изумления, а утром лыжи задом наперед.

У жены Сохи была точно такая же улыбка. Видимо, одна на двоих. А может быть, и на все Зарослье общая. Люди в глухих местах отличаются особым суетливым радушием, не знающим границ. Енко хамил так, что в любом другом месте ему бы давно набили морду, но эти тихие люди млели от удовольствия. Таков уж местный этикет: гость не гвоздь, в стенку не вобьешь. Терпи, если ты хозяин.

Загонщики один за другим входили в дом, и каждого, как обухом по голове, Енко одаривал остротой. Мир не видел такого вселенского хама, но люди в фуфайках и полушубках с коричневыми от мороза лицами были сердечно рады ему, и каждая его реплика вызывала одобрительный хохот. Народ сбрасывал одежду на супружескую кровать, расчесывал растопыренными пальцами слежавшиеся под шапками волосы и в предвкушении выпивки оживленно обсуждал виды на завтрашнюю погоду.

Енко уселся на хозяйское место под галереей семейных фотографий и взял бразды застолья в свои руки.

— Всем по полному, — распорядился он, но себе и Руслану налил на треть из ОТДЕЛЬНОЙ бутылки.