Некрасов - Николай Скатов

Именно от этого стихотворения Некрасов — подлинный и в своем роде исключительный у нас поэт, выразивший, как никто, самую суть материнства: его страшную обреченность, его неподвластность ничему и его несравнимость ни с чем, его стихийность, таящуюся в фатальной необъяснимой природности. Потому-то взаимопроникают образ плакучей ивы и плачущей матери.

Именно в это время становления у поэта эпического мироощущения и безотносительно к жанру (в лирике Некрасова этой поры больше «эпоса», чем в поэмах) входит в его творчество природа: не как пейзаж — это мелькало и раньше, а как мощное всеопределяющее жизненное начало. Потому-то и встает, и на совершенно новое основание, сама «тема» материнства.

В этих же «категориях» явлена картина всеохватного умирания в «Несжатой полосе»: природа, крестьянская полоса, личная судьба:

Поздняя осень. Грачи улетели,Лес обнажился, поля опустели,

Только не сжата полоска одна...Грустную думу наводит она.

Кажется, шепчут колосья друг другу:«Скучно нам слушать осеннюю вьюгу...»

Ветер несет им печальный ответ:«Вашему пахарю моченьки нет.

Знал, для чего и пахал он и сеял,Да не по силам работу затеял.

Плохо бедняге — не ест и не пьет,Червь ему сердце больное сосет,

Руки, что вывели борозды эти,Высохли в щепку, повисли как плети.

Очи потухли, и голос пропал,Что заунывную песню певал...»

Голос крестьянина и голос поэта. Это не аллегория с ее подменой одного другим. Это слиянность символа.

А голос действительно пропал. Все в это время выводило поэта к ощущению в жизни самой ее сути, главного, основного, ее концов и начал — прежде всего жизни и смерти: война с ее множеством смертей, в апреле 1855 года единственная смерть — сына, ощущение близости собственной смерти, растянувшееся почти на два года.

Плохо стало уже к концу 1853 года: «Кажется, приближается для меня нехорошее время: с весны заболело горло, и до сих пор кашляю и хриплю — и нет перемен к лучшему. Грудь болит постоянно и не на шутку, к этому нервы мои ужасно раздражительны, каждая жилка танцует в моем теле... каждая мелочь вырастает в моих глазах до трагизма» (Тургеневу).

Медики, а средства уже позволяли обращаться к лучшим, путались в диагнозах и — естественно — в средствах лечения, чаще дело не улучшая, а ухудшая.

Один из постоянных врачей, пользовавших русских литераторов, Н. А. Белоголовый, вспоминает: «В этом году Некрасов имел затверделую язву... от которой лечился весьма небрежно. Через год у него появилось поражение гортани с полной потерей голоса и кашлем и резкое похудание, врач, к которому обратился Николай Алексеевич, принял это за самостоятельное страдание гортани и начал лечить соответственно, больному все делалось хуже и хуже».

Особенно плохо сделалось к лету 1855 года. «Я болен — и безнадежно», — сообщил он Толстому еще в начале года. «Оно (здоровье. — Н. С.) крайне худо, и, право, брат, без фразы могу сказать, что едва ли не всего кислее в жизни и смерти — это медленное умирание, в котором я маюсь. Болезнь моя сделала заметные шаги вперед — я кашляю, особенно по ночам, каким-то сквернейшим сухим и звенящим кашлем» (Тургеневу). Сказано действительно «без фразы». К тому же очередное обострение болезни совпало с очередным — не первым и не последним — обострением отношений с Панаевой, явно усугубленным недавней смертью их ребенка.

Боткин, живший тем летом с Некрасовым в Москве, сообщает Тургеневу о приезде Панаевой и чуть ли не как об уже решенной его смерти: «...у меня недостало ни охоты, ни духа видеть Авдотью, хоть думаю, что она хорошо сделала, что приехала к нему. Разрыв ускорил бы смерть (!) Некрасова».

В то же время, может быть, никогда более энергия духа великого поэта и замечательного человека не пробуждалась с такой силой, как перед ожидавшимся концом.

Уже с осени 1853 года, после почти годами длившегося поэтического молчания, «вдобавок стихи одолели, т. е. чуть ничего не болит и на душе спокойно, приходит Муза и выворачивает все вверх дном...». Лето 1855 года: «...Весной нынче я столько написал стихов, как никогда, и, признаюсь, в первый раз в жизни сказал спасибо за эту способность: она меня выручила в самое горькое и трудное время».

Действительно, в 1855 году написано столько стихов, как никогда, и, как никогда, столько стихов под знаком смерти: собственно, даже не через один «стих», а почти каждый — смерть, или ее присутствие, или хоть напоминание о ней: самоубийство, кончина, гроб, могила. Почти в каждом, почти подряд. И, конечно, болезни, болезни:

Скоро в гроб его Маша уложит.Проклянет свой сиротский уделИ, бедняжка! ума не приложит,Отчего он так рано сгорел?(Маша. 1855)

Что недуг, мое сердце гнетущий,Как-то горько меня веселит —Встречу смерти, грозящей, идущей,Сам пошел бы... Но сон освежит...(«Я сегодня так грустно настроен...» 1855)

И та же мысль приходит снова —И на обрыве я стою,Но волны не грозят сурово,А манят в глубину свою.(«Давно — отвергнутый тобою...» 1855)

Пою для вас... неправда ли, отрадноНесчастному несчастие в другом?Кто болен сам, тот весело и жадноВнимает вести о больном.(«Чуть-чуть не говоря: «Ты сущая ничтожность!..» 1855)

Но с подлостью не заключал союза,Нет! свой венец терновый приняла,Не дрогнув, обесславленная МузаИ под кнутом без звука умерла.(«Безвестен я. Я вами не стяжал...» 1855)

Не говори, что дни твои унылы,Тюремщиком больного не зови:Передо мной — холодный мрак могилы,Перед тобой — объятия любви!(«Тяжелый крест достался ей на долю...» 1855)

Что уже говорить о «Последних элегиях» (1855) — потому они и последние:

И он упал... Тогда к нему толпойСойдутся люди — смущены, унылы,Почтут его ненужною слезойИ подвезут охотно — до могилы...

Вперед, вперед! Но изменили силыОчнулся я на рубеже могилы...И некому и нечем помянуть!Настанет утро — солнышко осветитБездушный труп; все будет решено!И в целом мире сердце лишь одно —И то едва ли — смерть мою заметит...

Наконец, все как бы окончательно впитало в себя стихотворение «В больнице», где и смерти, и трупы, и саван, и мертвецкая — это больница умирания, а не выздоровления.