Ката - дочь конунга (СИ) - Степанова Мария Игоревна

— И куда нас нечистый понес, — бормотала Пламена, — гоже ли это, боярыне пешком в лес, да без охраны, да без служанок.

— Ну не ворчи, не ворчи, — добродушно успокаивала Маша давнюю наперсницу, — скажи еще всю свиту с собой притащить. Да и тебя не надо было брать, старую каргу, еле ползешь. Этак мы до вечера не дойдем.

— Не намного я и старше, — возразила Пламена, но тут же согласилась, — это тебя, государыня, будто время не берет, все такая же тонкая и гибкая, словно девица, как вот увидела я тебя в первый таз, так ты и не изменилась. Не зря люди говорили, колду…

— Хватит чушь нести! — прикрикнула Маша, и Пламена прервалась на полуслове.

— Прости, государыня, болтаю, сама не знаю чего! — Пламена наконец догнала госпожу и заглянула ей в глаза, — виновата!

Маша махнула рукой.

Никто бы не узнал в этой скромно одетой женщине всеми уважаемую боярыню Марию, к которой даже сам князь новгородский не гнушался заезжать посоветоваться. Впрочем, времена наступили лихие, князья менялись так часто, что она не привыкала к ним и не испытывала особого почтения. Политические игры не волновали боярыню Марию, она будто жила наособицу, и никакие дрязги не нарушали ее покоя. В огромном трехэтажном каменном доме, самом большом после княжеского дворца, отстроенном на месте старого деревянного, сгоревшего в пожаре, она теперь жила одна, выдав последнюю дочку, пятнадцатилетнюю Раду, замуж за датского посланника, и радовалась выводку внучат, которых, по ее материнскому велению, свозили дети к велимудрой бабке на всю зиму, от ноября до марта. А внуков, и правда, было немало. После возвращения из Киева зажили Маша и Светозар счастливо, одна за другой, после Веры народились дочери Любава и Милава, красавицы, все в мать, а потом, с промежутком в пять лет сынок Всеволод и последыш, шумная озорница Рада. Маше казалось, что счастье будет вечным, десять лет для нее пролетели как одно мгновение. Детки подрастали, и в доме царили благость и любовь. Старшенькие, Владимир и Славомир, незаметно превратились из юношей в справных молодых мужчин, пришло время заняться истинно мужскими делами, и отправились они с послом новгородским в Норвегию. На этом настоял Светозар, сам лично провожавший сыновей в дальнюю дорогу. Завещал он им только одно — держаться друг друга, как когда-то держались они с братом. Маша сначала печалилась расставанию, но позже, когда начались междоусобные стычки между желающими занять княжеский престол, и много добрых молодцев, оказавшихся не в то время не в том месте, полегло в этих разборках, она оценила дальновидный план мужа. Близнецы хоть и были далеко, но по редким весточкам семья знала, что они живы-здоровы.

— Права ты, боярыня, — продолжила Пламена, — старая я, толстая, медлительная, да только не оставлю тебя нигде, а тем более, идти куда-то в одиночку.

— Надо было Мала взять, — усмехнулась Маша.

— Да на что он тебе, старый пестерь?! — тут же возмутилась служанка, — он и с печи-то теперь через день слазит.

Пламена лукавила со смешком — ее муж, даже будучи одноруким, держал весь двор в безукоризненном порядке. Уже больше двадцати лет, с того самого пожара, Мал был старшим боярским тиуном, то есть управляющим, и все вокруг, включая хозяев и хозяйских детей, относились к нему с большим почетом и уважением. Жили Пламена и Мал душа в душу, народили пятнадцать деток, правда и похоронили восьмерых, но те, что остались, были для отца с матерью большой подмогой.

Маша остановилась и терпеливо ждала, пока догонит ее охающая служанка. Пламена была больше чем просто прислуга, она была верным другом даже в самые тяжелые времена. Когда случился Великий пожар, как называли его позже люди, выгорела треть города до самой реки. Не минула беда и боярский двор, занявшись от соседних домов. Маша с ужасом вспоминала, как голодный огонь набрасывался на деревянные, годами просушенные дома, и сжирал их за считанные минуты. Она успела выскочить с годовалой Радой на руках, подталкивая впереди себя кашляющих девочек. Дворовые хоть и совались внутрь, пытаясь спасти хозяйское добро, но мало что сохранилось в полыхании адского пламени. К счастью, погибших не было, в отличие от других дворов, а больше всех пострадал Мал, который кинулся внутрь под вопль жены, а, спустя несколько минут, выскочил, прижимая обгоревшей рукой к себе что-то. Он упал у конского корыта, мужики споро залили его водой, и только после этого, жмуря глаза без ресниц, Мал протянул Маше сверток. Там оказались несколько картин Богдана, висевшие ближе всех ко входу в "галерею" — портрет Ратибора, земляничная поляна и соловей, распевающий на ветке.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Что ж ты творишь-то, — распекала его Маша под вой Пламены, — ведь погибнуть мог!

Мал морщился от боли, но был уверен в правоте своих действий.

— Такая красота погибла, — с сожалением сказал он.

Маше тоже было жалко картин, и она не раз плакала, вспоминая свою "галерею", Богдан же совсем не огорчился.

— Не печалься, матушка, — говорил он, — я здесь, и руки при мне, напишу еще что захочешь!

Его художественные способности заметили приезжие мастера, и однажды в доме появился маленький худощавый мужчина со светлой бородой, представившийся Алимпием. Его пригласили в дом, и вскоре узнали, что это известный киевский иконописец, пришедший специально посмотреть работы юного боярича. А через месяц провожали Богдана вместе с монахом, пообещавшим отдать мальчику столько знаний, сколько тот сможет взять. Этого сына она отпустила с легким сердцем, потому что в Киеве было кому за ним присмотреть. Светозар посмеивался над женой, напоминая о том, что парню уже пятнадцатый год, а значит няньки ему были не нужны, но все же она строго-настрого велела юноше навестить мачеху. Улиана смогла оправиться от горя двойной потери, как Маша и предвидела, отважный охранитель молодой вдовы смог пробудить в ней женское, и спусти пару лет женился на ней. Впрочем, помогать целителям Улиана не перестала, и даже ходили слухи, что она исцеляет наложением рук.

Светозар отстроил новый дом, да такой, которому позавидовали все горожане. Но не успел обжить даже супружескую спальню. Закончили строительство по первому снегу, впустили молодого домового взамен погибшего в пожаре, и Маша занялась покупкой мебели. Не желая находиться в этой суете, Светозар уехал на охоту. Удача была в этот раз не на его стороне, запорол боярина огромный клыкастый кабан. Все, кто были рядом, божились, что все произошло мгновенно, что кабан выскочил из ниоткуда, и никто не успел среагировать. И хотя кабана все же убили общими силами, и прикладывали к ранам его печень, привезли из леса уже остывшее обескровленное тело.

Маше тогда показалось, что мир вокруг почернел. Она похоронила мужа в родовой усыпальнице, рядом с первой боярыней, а потом ходила по дому бледная, похудевшая, пугая близких молчаливостью и отстраненностью взгляда. Слуги шептались, что боярыня повредилась рассудком. Маше иногда это тоже казалось. Ей постоянно снился Светозар, молодой, живой, он обнимал ее, а она прижималась к нему и просила не уходить или взять с собой. Тогда Светозар сердился, отталкивал ее и уходил. После таких снов она плакала полночи, жалея себя.

Неизвестно, чем бы все закончилось, если в один из дней на широкий боярский двор не въехал богато убранный возок, а за ним пять телег, нагруженных доверху. Маша слышала шум и скрип ворот, но ей было неинтересно. Сейчас прибегут, доложат. Но, через секунду, сердце ее встрепенулось, потому что она услышала знакомый голос. Вскочив с постели и оправив мятую одежду, она вылетела в двери. Служанка, подходившая к боярской спальне, отлетела как тряпочная, но Маша не остановилась, несясь к выходу.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Ката приехала насовсем. Ее муж, ладожский посадник Эйлив Рагнвальдсон, умер от сердечной болезни, на место почившего посадника было много желающих, и среди них старший зять Каты. Оставив дочери с зятем дом, она собрала все, что посчитала нужным, и уехала с легким сердцем, забрав с собой самое ценное — сына Магнуса.