Лист Мёбиуса - Энн Ветемаа

Пент совсем уж было закусил удила.

— Не уклоняемся ли мы от темы? — прервал поток его красноречия доктор.

— Ладно. Вернемся к симуляции. Помнится, вы говорили о дешевой, утилитарной симуляции, имеющей юридическую подоплеку в виде невменяемости. Но симуляция ради самого себя… Что это такое? Искусство ради искусства? И позвольте узнать, есть ли существенная разница между двумя пациентами, из которых один воображает, будто он Казанова или Ботвинник, а другой что он… почти никто. Ведь амнезия означает отказ от прошлого и от самого себя. Один хочет возвести себя в степень, другой низвести до нуля. Да, на первый взгляд разница огромная, но все же не принципиальная… Тем не менее Лжеботвинника вы зачисляете в шизофреники, а химика Пента в невротики. Почему мне не быть хотя бы шизофреником в стертой форме? Изредка накатит и отойдет.

— Нет оснований, — судя по тону, доктор еле сдерживался. — Ни один шизофреник не рассуждает так, как вы. В этом и заключается разница. И вы, мой дорогой, сами знаете, что вы не шизофреник.

Пент закурил сигарету и пустил колечко дыма под потолок.

— Допустим, что знаю…

— Несомненно знаете!

— Ну, предположим тогда неустойчивую психопатию. Мы поставили такой диагноз Тоомасу Нипернаади. Ему нравилось вожжаться с девушками — славный человек, но дома усидеть никак не мог. А меня, дурака, тянет не к дамам, а в психоневрологическую больницу.

— Пожалуй, что-то тут есть. Но не в этом суть. Если вам нравится быть психопатической личностью, будьте ей на здоровье! — Доктор уже ершился. — Я прекрасно понимаю вашу мысль: вы тщитесь показать, будто в психиатрии не существует четких границ между различными заболеваниями, не так ли? Почему это вас веселит? Не отрицаю, кристальной ясности нет, краски слегка размытые. Но подумайте, так ли для нас важно, синевато-зеленый это цвет или зеленовато-синий? Гораздо важнее определить, что цвет не красный и не желтый. И основные понятия у нас довольно ясные… Ваш орел не делает разницы между пирамидой и призмой, потому что он высоко в небе. А ведь пирамида не призма — они разнятся хотя бы по массе. Если не ошибаюсь, масса пирамиды составляет треть массы призмы той же высоты…

Тут уж вода полилась на мельницу Пента. Он буквально засветился:

— Ого! Вот это здорово! Вопрос массы умопомрачения! Это стоило бы обсудить с Якобом… Воображаемая шизофреническая масса в сравнении с параноической! Я, право же, еще не дошел до того, что у мысли и духа может быть масса … Раз уж масса, то ее можно выразить в международной системе единиц…

— Черт бы вас побрал, химик! — воскликнул психиатр. Наконец-то в его глазах вспыхнуло красивое злое пламя, можно даже сказать «полыхнуло». Пент снова вынужден был сдержаться: однажды ведь, когда доктор рассердился, у него возникло желание подколоть того еще сильнее. Теперь Пенту захотелось сказать в привычной мягкой и кроткой манере, выводящей Моорица из себя, — до чего же, мол, жаль, ведь доктор мог бы испробовать на нем свои гипнотические способности! Нет, не испробовать, а использовать! Под таким именно взглядом он, скромный инженер, дескать, чувствует себя как лягушка, наскочившая на змею. Но сегодня вспышка гнева Моорица превзошла все обычные пределы, и Пент счел за благо промолчать — тут уж нечего подначивать.

— Да, черт бы вас побрал! Кроме международной системы единиц имеется еще система Юлиуса Фурора, и его диагноз в отношении вас вполне определенный: «Этот человек — самодовольное дерьмо, разыгрывающее интеллигента! А вообще он здоров как бык!» И по-моему, это самый лучший, самый точный диагноз, когда-либо поставленный доктором Фурором.

— И тут воцарилось долгое молчание, — пробормотал Пент, тем самым его нарушив.

— С вами — и вдруг молчание! Как же! Держи карман шире! — выпалил Карл Моориц. — Ваш подлинный недуг — эгоцентризм, неистовое самолюбование и в устной, и в письменной форме. — Он показал на стопку тетрадей. — Что там понаписано? Что это вообще такое? Поскольку вы любите иностранные слова, я скажу, что это душевный онанистическо-нарциссовый стриптиз!

Доктор полистал тетради.

— Сплошное превозношение собственного интеллекта — на каждой странице, на каждой строке. До чего же я интересный человек! До чего же потрясно я втюрился в деревенскую Кристину! Смотрите, какое таинственно-греховное зернышко мазохизма таится в моей душе! Придите же в изумление от моих сугубо утонченных, архииндивидуальных перверсий — настолько утонченных, что ни у кого другого таких быть не может! Да еще музыкальный садизм, вивисекция на Черни. Гром и молния!

Доктор вскочил на ноги, галстук вылетел из-под пиджака, длинными быстрыми шагами, как зверь в клетке, заходил он от двери к окну и обратно.

«Галстук на нем как птичье крыло…» — внезапно и абсолютно не к месту всплыли в памяти Пента слова из какой-то вздорной кабацкой песни. Однако и сам он тоже разволновался не хуже доктора, руки его дрожали, коленка под столом отбивала дробь.

— Вы кичливый маньяк! — воскликнул Карл Моориц. — Если бы я не видел так ясно жалких истоков вашего позерства, я бы дал волю рукам.

И этому можно было поверить, судя по состоянию доктора.

— Ну-ну… — пробормотал Пент С.

— Да, но я ведь вижу, и поэтому наряду с отвращением проникаюсь сочувствием.

— Ну-ну, — снова пробормотал Пент, на сей раз немного громче. При этом он успел заметить, что на рубашке доктора не хватает двух пуговок. Жена ведь у него не шьет… Уж не потому ли он нацепил галстук?

— У вас ностальгия по чудесному отрочеству, по франтоватой, изнеженной юности, когда вы с удовольствием играли роль вундеркинда, золотого яичка в гнездышке. Вы тоскуете по той поре, хотите вернуть все, чего не смогли удержать, что утекло как вода между пальцев. Но поскольку — как ни удивительно! — вы пока еще стесняетесь причитать, то задаете работу серому веществу мозга, дабы оно утешало вас в вашей беде. Доказываете, что в мире все относительно, нет плохого и хорошего, нет движения вперед и назад, а все мы кружим по полоске Мёбиуса то ли с одной стороной, то ли с одной поверхностью — точно не помню — ну да, по неориентированной полоске, смахивающей на свернувшуюся липкую бумагу для мух…

Как же сверкали глаза у доктора!

— Знаю, заглянул в энциклопедию, прочитал о пресловутом листе Мёбиуса, столь вам милом, и обнаружил, что символики предостаточно. Эта перекрученная штука не символизирует ничего иного кроме вашей собственной жизни, химик Пент. Вы думали об этом?

Доктор сел, сделал глоток кофе и Пенту налил, но с таким ожесточением, что половина выплеснулась на блюдечко.

— И вообще эта проективная геометрия… Конечно, если пирамиду Хеопса можно уместить на носовом платке, чем же тогда плоха ваша жизнь? На носовом платке, столь же замусоленном как ваш жизненный путь…

— Ну знаете! Сквернословить вам не пристало! — воскликнул Пент.

— Ох, как мило! Вы оказывается и рассердиться слегка можете. Мне это нравится. Не предполагал… Ладно, оставим эпитеты. Этот чертов платок, при взгляде снизу, из позиции крота, вполне может быть представлен как основание пирамиды. Какое утешение! В таком относительном мире, конечно, ваша судьба не столь уж трагична… Тумана напускаете! Дурацкого тумана! Разорвите свою проклятую ленту и станьте опять человеком!

— Если вы хотите знать, если вы не сочтете за труд подумать, то мой лист Мёбиуса вообще не такой уж утешительный образ! (Доктор Моориц поднял брови. Голос Пента опять задрожал.) Мудрые мужи говорили, что нельзя дважды войти в ту же самую реку — она все время меняется. Если я сделаю круг по нашему земному шару и вернусь на берег той же реки, то буду считать, что я тоже изменился — все-таки кругосветное путешествие. И такая игра существует…

— Мхм… А если река и вы сами настолько изменились, — улыбнулся доктор Моориц. Он улыбнулся хитро. Ой, как хитро! — Да, настолько изменились, что вы стали намного ближе друг другу, чем когда-либо раньше. Некая идентичность, что ли, возникла…

— Вы порочны больше, чем я полагал, это же философский сарказм! — взорвался Пент. — Примите мои поздравления! — Тут Пент разволновался еще больше. — Между прочим, муха должна сделать два круга по моему листу… чтобы прийти к начальной точке… в первый раз она окажется под ней вверх ногами… — попытался он объяснить, подыскивая слова.

Но его тут же отрезвили:

— … что сути дела не меняет.

Доктор Моориц произнес это вполне спокойно. Он предложил Пенту сигарету и помог ее зажечь. Сам Пент сейчас, пожалуй, не смог бы прикурить.

— Хорошо, что вы еще способны волноваться. Мне следовало бы злить вас больше, даже тряхануть электротоком, раскаленной железякой на средневековый манер выгнать вас из глухой берлоги… Грязен этот ваш черный ящик внутри. И печален. Печален, конечно, тоже… Какая-то тайная тоска все еще сидит в вас. Полулетаргическая. И порой вы думаете о своем старом друге Аере, или Плоомпуу, который был жалким чиновником, но, к счастью, стал наконец мужчиной. И вот ноги несут вас на вокзал. Вам хочется задать стрекача. Ото всех. Прежде всего, разумеется, от самого себя… Только кишка тонка, решительности не хватает. И на вокзале, когда вы притулились на скамейке, слабая нервная система и впрямь дала осечку: раскачались на качелях и полетели вниз головой. Провал памяти! Вполне возможно, потому что в мозгу, доведенном до крайнего предела, срабатывает защитный рефлекс — он отбрасывает, забывает напрочь то, чего никак не может перенести. По крайней мере пытается отринуть, и порой это получается. Просто ваш мозг отверг своего носителя. И вся недолга! В таком состоянии вас вполне могли обобрать, настоящий амнетик ничегошеньки не соображает. Хотя, — доктор стряхнул упавший на галстук пепел, — при вашем темпераменте я предположил бы, что вы, предваряя ситуацию, все же поставили свой чемодан в багажный ящик и запомнили номер на дверце. Что вы скажете?