Полукровка - Елена Чижова

Там, в комнате, когда Маша предлагала неправильный выход, она не решилась ответить по-настоящему: даже ради счастья жить в Ленинграде этой жертвы она принести не могла.

К тому же они потребуют паспорт. В паспорте написано черным по белому: немка. Этого не изменишь. Марта догадалась: в Машином – по-другому. Полукровки имеют право.

Соседи через три дома: отец немец, мать украинка. Сын записался по матери. В прошлом году ездил поступать. Круглый отличник. Вернулся ни с чем. Бабушка сказала: в наших паспортах особые номера. Какая-то буква или цифра – как будто шифр. Те, кто требуют паспорт, видят сразу. Опознают немцев. Маша просто не знает, не догадывается. Бабушка сказала: молчи. Никому и никогда, ни в коем случае. Об этом она пыталась сказать на платформе, но Маша не захотела слушать.

Теперь, ворочаясь на влажной простыне, Марта ругала себя за молчание. Единственным оправданием служило то, что предупреждать поздно: Машино дело сделано. А значит, ничего не исправишь.

Марта съежилась и натянула уголок на глаза. Казенное белье пахло душным и кошачьим. Она откинула и вдохнула глубоко. Спертый вагонный воздух забил бронхи. Закашлявшись, но боясь потревожить соседей, она зажала ладонями рот. Женщина, спавшая на соседней полке, вскинулась и подбила жесткую подушку.

Марта зажмурилась, силясь подумать о чем-нибудь хорошем, но перед нею, заслоняя ленинградские воспоминания, стояли глаза. Машины глаза сверкали гибельной решимостью.

Она вспомнила: однажды в клубе показывали кино про блокаду. В клуб они ходили с бабушкой. Вечером, когда мама с сестрой заснули, бабушка вдруг сказала, что там, в Ленинграде, если бы их всех не выслали, они наверняка умерли бы с голоду, как умирали ленинградцы. Марта понимала, бабушка недоговаривает: тот, кто постановил выслать, на самом деле как будто спас.

Кино было документальным. Военный оператор, снимавший в сорок втором, запечатлел дворцы и памятники, дома и гранитные набережные. Все выглядело печально и страшно, так, что наворачивались слезы. Но самым страшным были не кадры из прошлого. Все они были только фоном, на котором восходили лица, занимавшие весь экран. Конечно, Марта понимала, что лица ленинградцев снимали позже, никто не стал бы делать этого во время блокады, но глаза, глядевшие на них с бабушкой, как будто и вправду принадлежали тем, кто умер от голода. Вместо них.

Теперь она видела набережные, по которым ходила с Машей. Нарядные и праздничные. Но их красота тоже была фоном, из которого наплывали Машины глаза. Они глядели беззащитно и пристально, и не было на свете силы, способной спасти.

Заснула Марта под утро. Проснувшись, она обнаружила, что парень, прыгавший по-кошачьи, исчез. С ним исчезла и коробка с книгами, которую Маша собрала и перевязала крепкой бечевкой. Сначала Марта не хотела верить, но женщина, угощавшая едой на тряпочке, сказала, что парень тащил эту коробку. Она еще подумала: его багаж.

Женщина ахала, но Марта, поначалу сильно расстроившись, вдруг подумала: «Может, и к лучшему».

Бабушка, собиравшая в дорогу, ни словом не обмолвилась о поездных ворах. Не то что Маша. Как будто знала заранее. Выходит, бабушка все-таки может ошибаться. Наверное, потому, что судит по старым воспоминаниям. Вот и боится этих паспортных шифров.

Повеселев, Марта погладила чемоданную кожу и, успокаивая добрую женщину, заговорила о том, что оставила в Ленинграде подругу, которой должна послать телеграмму, а эта коробка... Конечно, она очень ценная, но самое главное – в чемодане. Этот парень не догадался украсть.

Радуясь за Машу, она винила себя за ротозейство: подруга предупреждала, да только она не послушалась.

Женщина подругу хвалила, и каждое доброе слово укрепляло Мартины надежды на чудо, в которое не верила ее бабушка.

Глава 18

К середине лета Иосиф принял окончательное решение, однако оттягивал разговор. Для себя, неизвестно почему, он назначил крайнюю дату – первое сентября. В начале августа этот рубеж казался призрачно далеким. То, что для краткости он называл разговором, таковым стать не могло, поскольку Валя, в этом он был уверен, сделает все, чтобы превратить их разрыв в череду болезненных объяснений. Иосиф готов был облегчить ее страдания, взять вину на себя, но даже в этой безусловной готовности не находил залога близкого освобождения. Сколь ни поверхностными были его представления о девичьих душах, в них – в отличие от женских – он не прозревал способности к компромиссу. В середине августа, когда Валя засобиралась домой – проведать мать, срок еще казался внушительным. Она исчезла всего на неделю, но именно в эти семь дней он остро пережил радость одиночества, и страхи, связанные с объяснением, показались преувеличенными. В Ленинград Валя вернулась двадцать пятого. Решимость, накопившаяся в ее отсутствие, дала слабину в первый же вечер, но, ловя убывающие силы, Иосиф собрался с духом и приступил.

Будь Валя взрослой женщиной, она по достоинству оценила бы его деликатность. Пряча глаза, Иосиф говорил о том, что в сердце его живет огромная нежность и благодарность, однако их, в особенности принимая во внимание Валину юность, совершенно недостаточно, чтобы длить общую жизнь. Он уверял ее в том, что рано или поздно появится человек, который полюбит ее понастоящему. Такой любви, в силу не зависящих от него причин, сам он дать ей не может. Здесь Иосиф поморщился: глагол прозвучал неприятно, по-коровьи, вроде как дать молока.

Сказать по правде, он ожидал страдающих глаз, однако Валины глаза глядели бессмысленно. Она сидела в уголке дивана, подбивая подушку, и это действовало на нервы. Иосиф одернул себя и принялся излагать заново, на этот раз попроще. Результат оказался прежним: не покладая рук, она взбивала углы, словно готовилась ко сну. Прежде чем выйти на третий круг, он приблизился и, взяв за угол, дернул подушку на себя. Она отпустила безропотно.

– Сегодня не могу, – эти слова стали первыми.

Сгибая пальцы, Валя перечисляла дела, которые должна сделать, прежде чем уйдет. В списке стояло общежитие (заново договориться с комендантом), канцелярский магазин (купить писчебумажные принадлежности) и, наконец, уборка: кухня, ванная, туалет.

Последний пункт вызвал раздражение. Иосифу показалось, уборка задумана для того, чтобы разжалобить, однако, справляясь с собой, он ответил, что срочности нет. В конце концов, он и сам может съехать на неделю – пожить у родителей. По его представлениям, Валя должна была энергично отказаться, но она кивнула и отправилась на кухню.

Оставшись в одиночестве, Иосиф задумался о том, где ему теперь ложиться, но, так ничего и не придумав, раскинул единственный диван. Разговор, завершившийся нелепо, истощил душевные силы. Он заснул мгновенно и с тайным облегчением.

Утром, не открывая глаз, Иосиф повел рукой, но никого не обнаружил. Поднявшись, он вышел на кухню. Вали не было. Пережив счастливое мгновение, он наткнулся на женские тапочки, аккуратно выставленные в прихожей. Краткий осмотр убедил в том, что радоваться рано: Валины вещи лежали по местам.

И все-таки шаг был сделан. В курилке он охотно болтал о постороннем, но ближе к пяти стал поглядывать на часы. Даже себе Иосиф не признавался, что боится возвращаться. На работе он остался допоздна – проверить расчеты. Предлог был правдоподобным: материалы, относящиеся к их темам, за институтские двери выносить не дозволялось. Время от времени Иосиф нарушал запрет, однако не в этот раз. Режим, принятый в их ведомстве, именно сегодня показался дальновидным и мудрым.

Обойдя дом с тыльной стороны, Иосиф нашел свои окна. В кухне горел свет. Хоронясь за кустами, он наблюдал. Девичий силуэт двигался уверенно и спокойно. То склоняясь над столом, то делая шаг к раковине, Валя занималась домашними делами. Складывалось впечатление, что она – совершенно по-детски – игнорирует вчерашнее. Иосиф выбрался из убежища и направился к парадной.

Шагая по ступеням, он размышлял, какой тон, в сложившейся ситуации, следует выбрать, и, дойдя до третьего этажа, склонился к непринужденному – с сильным оттенком сдержанности. Как ему казалось, это поставит его в положение взрослого.

Войдя в квартиру, Иосиф заглянул на кухню. Там никого не было. Снова мелькнула шальная мысль, однако, словно бы в ответ, в ванной хлынула вода и громыхнул таз. На цыпочках Иосиф проник в комнату и затворил дверь. Перекусив хлебом, оставшимся на столе со вчерашнего вечера (судя по всему, в комнату она не входила), он раскинул диван и заснул как убитый. Последнее, что пришло в голову, – мысль о коммунальной квартире, в которую превращается его жилье.

Утром все повторилось заново, вплоть до осмотра шкафчиков. Валины вещи обнаружились на прежних местах.

На третий день Иосифа охватил ужас. В курилке он не показывался, отговариваясь плохим самочувствием. Отговорке верили, и сердобольные лаборантки возбужденно шептались о том, что Арго жалуется на сердце. Технические расчеты, трижды перепроверенные, были безупречны. Он поплелся домой и, заглянув в окна, замер в безысходной тоске: силуэт, поселившийся в кухне, сновал как ни в чем не бывало. Скрываясь за сиреневыми кустами, он подкрался поближе. Отсюда Валин силуэт выглядел объемнее, как будто за сутки, прошедшие с прошлого вечера, она успела по-женски раздобреть.