Королеву играет свита - Светлана Успенская

Между тем боль разрасталась, не утихая ни на секунду. Точно коварный зверь, она все более и более завладевала ею, не выпуская из своих цепких когтистых объятий.

«Это не роды, — думала Катя, тихо постанывая. —Роды проходят не так, я читала… Должны быть схватки, а между схватками — перерывы, когда ничего не болит. В начале схватки должны быть через полчаса, а в конце — через десять минут. А у меня болит непрерывно, все сильнее и сильнее… Что же это? Может, я отравилась? Может, это аппендицит?»

К утру она, как загнанный зверь, металась по комнате, зажимая рот руками, чтобы не кричать. Нельсон проснулся и сел на постели.

— Что с тобой?

— Не знаю. Я… я умираю!

— Началось? — спросил он испуганно.

— Нет… Наверное, нет. Просто все так болит… Не могу терпеть.

Боль разрослась до невероятных размеров, корежа тело мучительными спазмами. Она то бросала ее на кровать, то опять поднимала и заставляла кружить по комнате, как смертельно раненную птицу. Хотелось вырвать, изгнать из себя это противное ноющее ощущение, хотелось спрятаться от него хоть на секунду.

Приехала «скорая».

— В роддом! — сказала врачиха, едва взглянув на Катю: Зато бросила любопытный взгляд на чернокожего отца младенца.

Нельсон бестолково метался по комнате, не зная, то ли. ехать в роддом, то ли отправляться на полеты. Он оказался совершенно не готов к предстоящему испытанию. Он был напуган, как ребенок, и только нежно поглаживал жене руку, провожая до машины.

— Нельсон, миленький, я умру, я обязательно умру! — утешала его Катя, вытирая со лба выступившую испарину. Боль мешала дышать, скручивала тело, обещая скорую и верную смерть.

Нельсон как-то вдруг перестал понимать русский язык и только бестолково и растерянно улыбался на Катины слова. Врачиха грозно прикрикнула на нее:

— Глупости говорите, женщина! Придумали тоже… В роддоме Катя никак не могла понять, почему ее не оставят наконец в покое и не дадут спокойно умереть.

Она ведь уже попрощалась с Нельсоном, единственным дорогим ей человеком, и одной ногой уже стояла по ту сторону бытия. Однако вместо того, чтобы положить ее в гроб и сунуть в руки свечку, ее гоняли на смотровое кресло, потом в душ, потом на бритье, потом делали клизму, выспрашивали какие-то ненужные и бестолковые сведения о дальних родственниках и вообще делали вид, что ничего такого особенного с ней не происходит.

А потом потянулись долгие часы страданий. Катя уже поняла, что просто так ей не дадут уйти на тот свет, что переход в мир иной потребует адовых мук и ей суждены долгие часы страданий, прежде чем измученная душа покинет бренное тело. Зачем? За что ей это? За что этот маленький человечек, что у нее внутри, так терзает ее? И внезапно вся ненависть к безжалостной изматывающей боли в ней обратилась на того, кто эту боль вызвал, — на ребенка в собственном чреве.

— Зачем, зачем ты меня так мучаешь? — шептала Катя, как будто он мог ее слышать. — Зачем? Лучше бы ты умер, лучше бы я умерла…

Она ненавидела и желала смерти тому, кто рвался сейчас на волю, раздирая ей внутренности, она ненавидела и желала ему смерти, как ненавидела себя и желала смерти самой себе.

— Нет, мамаша, вам еще рано, — констатировала акушерка, забегая на секундочку для осмотра. — Лежите пока.

— Я не могу! — Катя хотела закричать что есть силы, но, сорвав голос, теперь только сипела, как гусыня.

Порой она проваливалась в спасительный черный омут, обещавший неземное блаженство и успокоение от боли, но неизменно возвращалась оттуда к действительности, полной жутких спазмов. Боль превратила ее из нормального думающего человека в обозленное, измученное животное, которое молит о смерти, точно о величайшей милости.

Бессмысленность этих ужасных мук, их бесполезный итог — ребенок — теперь не нужны были ей. Зачем она решилась на это, ведь Нельсон все равно никогда не женится на ней? Она никому не нужна, все ей чужие, и ребенок этот, даже если он и родится в конце концов и останется жив, будет никому не нужен — ни ей, ни своему отцу, ни своим родным.

Она исторгла из себя сорванный истошный крик, призывая кого-нибудь на помощь, и потеряла сознание…

Очнулась она оттого, что кто-то совал ей под нос резко пахнущую ватку.

Напрасные надежды, боль никуда не делась. Она была тут как тут. Она только и ждала возвращения своей жертвы из бессознательности, чтобы с новыми силами наброситься на нее.

Где-то далеко, как будто за кадром, слышался разговор:

— Спайки на своде мешают прорезаться головке…

— Судя по карте, она же первородящая!

— В анамнезе травмы…

— Что, тогда режем?..

Потом звякнул инструмент, запахло спиртом. С этой секунды боль стала еще коварнее и злее. К ас-, сортименту своих пыток она добавила еще один хитрый прием — режущие ножевые удары, пронзительные и острые. Но Кате было уже все равно. Она опять провалилась в черную обморочную муть. А потом все кончилось…

— Негритяночка! — констатировала акушерка, вертя в руках что-то черное и склизкое. — Мамаша, смотрите, кто у вас?

Но «мамаша» только безразлично закрыла глаза. При виде куска черного сырого мяса в руках акушерки ее чуть не стошнило.

— Мамаша, кто у вас? Девочка или мальчик? — настаивала акушерка.

— Никого у меня нет, — прошептала Катя. — Уберите, он мне не нужен.

Ей стало легче, когда отвратительный кусок сырого мяса куда-то унесли и ее оставили в покое на каталке в коридоре. Она стучала зубами от холода под тонкой простыней. Хотелось поскорей забыться, но сон не шел — перед глазами всплывал черный, натужно пищащий комочек, который, как она знала, был ее ребенком.

«Не нужен он мне, — думала она, дрожа от холода, отчего зубы ее невольно клацали. — Никому он не нужен, и мне тоже».

Акушерка сообщила ей, что у нее девочка, но она отстраненно думала о ребенке «он», как о чем-то, не имеющем пола.

В палате Катя, скорчившись червячком на кровати, блаженно забылась зыбким, без видений сном.

Рано утром медсестра прикатила каталку, на которой лежали тонко попискивающие свертки. Матери обрадованно заворковали, высвобождая тяжелые, набухшие молоком груди. Катя лежала, безучастно отвернувшись к стене.

— Вот твоя, черненькая, ни с кем не спутаешь, добродушно усмехнулась нянечка, подавая ей рыхлый сверток.

— Не нужно, — произнесла она чужим голосом. Она не хотела, чтобы этот черный и склизкий кусок мяса прикасался к ней, приобретая тем самым особую власть над ней. — Он мне не нужен. Унесите.

— Как это так? — изумилась нянечка. — Ты что же такое говоришь?

Отказываешься от дочери?

— Отказываюсь! — подтвердила Катя, не шелохнувшись.

Ее надежды были разбиты — она осталась жива. А ведь она и ее ребенок — они оба должны были умереть из-за собственной ненужности.

— Сорокина — отказница? — услышала она где-то вдалеке удивленный голос врача. — Но она не собиралась писать отказ. И муж ее приходил, спрашивал о ребенке. Черный такой, его ни с кем не спутаешь…

— Отказываюсь, — упрямо подтвердила Катя — Он мне не нужен. Заберите его куда-нибудь.

— Ну, ты хоть покорми дочку, — настаивал врач, — хоть взгляни на нее!

— Не буду! — Катя отвернулась.

Позже, после обеда приходил юрист, разговаривал с ней, описывал возможные последствия отказа, брал сведения об отце ребенка и о ней самой, смотрел на нее с презрением, как на гниду или отвратительного червяка, поедающего дерьмо.

Так же на нее смотрели и соседки по палате, и медсестры, и няни.

А потом ее наконец оставили в покое. Катя лежала тихонько, как мышка.

Баюкала свое спокойствие, витая в блаженном забытьи.

Проснувшись вечером, она почувствовала, что ей нужно в туалет. Для этого необходимо было встать и дойти до уборной в конце коридора.

Отворачиваясь от назойливых взглядов. Катя с трудом поднялась с постели и тихонько побрела вдоль стенки, еле волоча за собой ноги.

Серые клетки линолеума, дремлющая сестра на посту, ведра с криво написанным краской номером отделения, белые палаты — все это кружилось и вращалось вокруг нее в беззвучном бешеном танце.

Вплотную к глазам придвинулась прозрачная стена детского инкубатора, где в кувезах, точно личинки, лежали одинаковые белые свертки. И только один из них выделялся черным сморщенным личиком на торжествующем снежном фоне.

Это она! — поняла Катя. Сердце ее отчего-то вдруг мучительно запрыгало в груди, колени задрожали. Она потянула на себя дверь. В инкубаторе было пусто, медсестра вышла.

Малышка лежала опустив длинные черные ресницы на светло-шоколадные щеки. Ее нижняя губа была обидчиво поджата, совсем как у Кати на детских снимках.

Это она, это ее дочка, ее кровинка, единственный родной ей человек…

Катя схватила сверток и с силой прижала его к себе.

Бежать, немедленно бежать отсюда… Но вместо того чтобы бежать, она в отчаянии опустилась на пол.