Право на Тенерифе - Ирина Александровна Лазарева

неважно, откуда ноги растут, – ответила Юля, повышая голос, – вообще неважно. В рамках моей никчемной жизни, представь себе, не важно глобальное! У каждого человека может найтись миллион оправданий для его низости. Но все эти оправдания, домыслы – они гроша ломаного не стоят, потому что значение имеет только поступок. Он – единственный способ дать оценку нашему характеру, нашим моральным качествам. Все эмоции, все, что предшествовало поступку или последовало за ним, все утрачивает свою ценность, лишь только поступок имеет место быть. Когда человек не может любить собственного ребенка, больного ребенка, скажите мне, пожалуйста, что в нем от человека остается? Антон ведь после ухода еще ни разу не позвонил, чтобы узнать, что с Катей, как ее лечат, – на этом месте ее голос задрожал, – что с ней станется, в конце концов. Но зато приходил, звонил, чтобы требовать машину. Машину! Наши испытания нам даны, чтоб мы выстояли, чтоб закалились, а не опустились, как Антон. Почему-то у нас нынче происходит масштабная подмена понятий – мы все время используем наши испытания для оправдания себя, своей низости, своих ошибок, того, что не сделали, не успели. Все с ног на голову перевернуто… Нужно меньше ныть. Ныть нужно меньше!

– Не все так просто, как ты говоришь, – все же возразила Женя, – он отец твоей дочери, и лучше него для Кати не будет отца. Ни один приемный не заменит кровного.

– А мне он нужен, приемный-то? – грустно засмеялась Юля. – Нет уж, это все пройденный этап.

– Ты слишком быстро сдаешься, – ответила Женя, – Антона нужно перевоспитать, он должен отмолить свои грехи, искупить их. За семью нужно бороться.

– Для меня твои слова лишены всякого смысла. Почему вообще все именно так складывается?

– Как именно? – спросила Алина тихо.

– Почему с Катей случается беда, и я привязана к ней цепями, а он свободен как ветер и может гулять и делать новых детей? Здоровых детей, быть может. Как бы я хотела перестать быть матерью и стать просто женщиной, понимаете? Дети… это наша обуза.

– Дети – это наш крест, – вспыхнула Женя, не улавливая в словах Юли, что та не имела в виду того, что говорила.

– Крест… Ведь это другой человек. Поймите, девочки. Она вырастет и не будет зависеть от меня. Это совсем другой человек. И она будет делать что вздумается, а я ей буду не указ. Может, она будет не самым лучшим человеком даже. Я этого не знаю. Я сейчас всю себя, все свое здоровье положу ради нее. А она будет отдельным от меня человеком, – еще раз сказала Юля, словно ее только осенило, что ее узы с Катей могли быть лишь плодом ее собственного воображения и что их при желании можно было разорвать. Как это сделал Антон.

Алина поежилась.

– От твоих слов мне по себе. Так нельзя!

Женя закатила глаза. Как всегда непримиримая к чужому мнению, она хотела поскорее убедить Юлю в том, что та совершенно не права. И она опять забывала, что до сих пор ей еще никого из подруг не удалось ни в чем убедить.

– Ты не можешь так говорить! Ты не сможешь не переживать за нее. Не сможешь и все!

– Да, – вдруг согласилась Юля безо всякого сопротивления. – Не смогу. Я – не он. При всем желании не смогу. Это как вырвать себя – из самой себя, вот что это значило бы для меня! Материнство непреодолимо, неизбежно, оно вросло в мою плоть. Я временами чувствую в животе какие-то пиночки, и мне кажется, что это снова Катя во мне. Так живо, так четко, что я теряю связь с настоящим, – она замолчала на какое-то время. Никто не знал, что сказать. – Вот когда думаю об этом, специально накручиваю себя, представляю, что я тоже все брошу, что заживу для себя, чтоб не видеть постылой больницы, не варить пустые супы целыми днями, не вставать в пять утра для этого, как весь прошлый год… не думать о Кате, больной, без почек, с сокращенной жизнью… Вот стоит это все живо разрисовать в уме, все так представить, и себя такой эгоистичной стервой представить… А Катю одну, совсем одну, на старой бабушке, которая ничего ей не может дать, даже лекарств запомнить не может, а ведь это самое базовое, самое элементарное теперь в ее положении… И вот накрутишь себя до самой высокой степени, а потом разом это состояние совершенного бездушия и эмоциональной пустоты и равнодушия отпустит тебя, и тогда вся мерзость этого поступка так живо предстанет перед глазами… Вот тогда-то по-настоящему представишь себе весь масштаб преступления Антона.

Наконец вырвались эти какие угодно, но не банальные слова из ее заурядного рта, из ее души, бывшей пристанищем для заурядных чувств и мыслей, и все преобразилось, и она сама преобразилась. Юля на весь этот день, а может и больше, перестала чувствовать себя никчемностью. Ее слова были приговором. Антону не было оправдания ни в этой, ни в какой другой жизни, как и всем отцам, сбегавшим от больного ребенка, как и матерям – а ведь были на земле и такие!

– А все-таки странно это, – продолжила Юля, – что я способна на такие мысли об отчуждении дочери от себя, что это словоблудие и словесный понос вертятся у меня в голове, как будто есть во мне червячок… Не все так чисто и невинно, выходит.

– Ах, Юля, да разве это… – начала с чувством Алина и замолчала. Подруги уставились на нее, не понимая, что она хочет сказать. – Да разве это тебе одной такие мысли приходят? Мы все люди.

– Никто не без греха, – вдруг заметила и Женя.

Они молча смотрели, но не друг на друга, а сквозь, уносясь в далекую даль неуловимых, новых и тревожных мыслей. День рождения резко превратился в вечер споров, а затем внезапно – вечер какого-то согласия, которого между ними еще никогда не случалось. Юля теребила кожу на шее, а Алина – красиво уложенные локоны черных волос. Женя разглаживала длинную неказистую юбку, словно сшитую из бабушкиного пестрого, но давно полинявшего отреза.

– Как же Катя там теперь? – вдруг спросила Алина. – Сдвинулись с мертвой точки?

Юля посмотрела на нее и в первый раз за вечер по-настоящему улыбнулась.

Через два дня после празднования дня рождения Юля была на работе и пыталась разобраться в тысяче писем, полученных ею за две недели больничного. Она допрашивала ассистентку о том, что та успела сделать, на какие письма уже ответила. Ассистент очень хорошо вела дела во время ее отсутствия и почти ничего не упустила.