Пушкин - Юрий Тынянов

Тайком, чтобы не заметили, он надвигал фуражку на лоб. Парадные треуголки были у них отняты и заперты экономом в шкап.

Он кланялся деду.

5

Дядя Василий Львович так и не отдал денег, данных ему сестрицею Анной Львовною на хранение. Александр написал родителям; от Сергея Львовича получил он письмо, полное родительской любви. Сергей Львович пенял ему на то, что письма сына редки: всего два письма за столько времени; мать просит передать ему, что она в отчаянии при мысли, что ее Александр вынужден вставать так рано: шесть часов выше ее понимания. Тетушка Анна Львовна по-прежнему лишь о нем говорит, им дышит. Памятуя обо всем этом, о своем хранительном приюте, опекаемый добрым директором, Александр должен быть прилежен и не раздражать своих нынешних опекунов. Сергей Львович чувствует, что разлука вскоре станет несносной, и – решено! – он посетит сына. О деньгах – ни слова.

Между тем в ходу были вольности – ловкого дядьку, черноусого Леонтия, Корф посылал в немецкую кондитерскую за пряниками. Леонтий даже устроил у себя под лестницей в каморке польскую кавярню: у него стоял там столик, покрытый чистой салфеткой, и по требованию вмиг появлялась там чашка кофе, столбушка сухарей. Воображение разыгрывалось. Они завтракали у Леонтия так, как их отцы в палерояльском кабачке. Горчаков однажды выпил у него маленькую рюмку ликера и два дня ходил, когда никого из надзирателей вблизи не было, покачиваясь: он воображал себя пьяным. Они важно рылись в кармашках и благосклонно давали Леонтию на чай. Только у Александра, Вальховского и Кюхельбекера не было денег – у Александра и Вальховского никаких, а у Кюхельбекера было два рубля, которые он дал себе обет хранить до конца первого курса.

По приказу Пилецкого стали отнимать у них книги, привезенные из родительских домов. Гувернер Чириков ходил из кельи в келью. Александр решил не отдавать книжек, которые сунула Арина, не понимая, как будет обходиться без Вольтера, Пирона с картинкой. Гувернера Чирикова, который пришел отнимать книги, он встретил с таким видом, что Чириков отступил. Он был хил и тщедушен, с смуглым лицом, порченным оспой, в обхождении всегда ровен и вежлив. Он со вздохом искоса посмотрел на Александра и развел руками. И Александр отдал ему книги.

За завтраком сказали им, что книги вернут, когда они вырастут, и что есть надежда, что вскоре государь пожалует свою библиотеку, которую он читал в молодости, тогда библиотека эта будет в галерее, что меж лицеем и фрейлинским флигелем, которую называли аркой.

Теперь у него ничего из родительского дома не было.

6

Сергей Львович посетил лицей.

Это не легко ему удалось. Надежда Осиповна, узнав, что он собирается в Петербург, молча стала укладываться. Сергей Львович обомлел. Он собирался ехать один, и теперь поездка теряла для него много прелести. Наконец они уговорились: Надежда Осиповна сошьет себе для поездки новую шубку, потому что в старой ей ехать никак нельзя, и приедет к супругу в Петербург. Сергей Львович сам это придумал, но тотчас почувствовал, что разорится. Между тем поездка его имела цель служебную. Комиссионерство 7-го класса в Московском интендантстве, что ни говори, было для него унизительно, да и приносило страх как мало денег; он ехал в Петербург, чтобы навестить Александра и заодно узнать, нельзя ли перевестись в столицу, а буде нельзя – куда угодно, на место, более его достойное. Шаткость нынешнего курса внушала ему надежды: близость войны была очевидна для всех, происходили то и дело перемещения, назначения и проч. Интендантская должность была военная. Он не мыслил более о карьере, которая могла бы открыться, – она слишком долго не открывалась, но как старый игрок не мог забыть, что все есть дело случая. В Москве ничего более его не удерживало. Далеки были те времена, когда он хаживал к славной Панкратьевне, бог весть, существовала ли она. Он едва мог удовлетворить свою страсть к игре, поигрывая иногда безденежно в штосс со своим старым гвардейским товарищем, служившим теперь в департаменте и впавшим в ничтожество. Более того, он пристрастился к пасьянсу, игре одиночной и безвыходной, без проигрыша, но зато и без удач, правила которой довольно точно знала сестрица Анна Львовна, говорившая, что игра – грех, а без карт скучно. Давняя мечта его: побывать в Париже, которая сначала возникла из благородной зависти к брату, была окончательно забыта. Время было не такое. Ему теперь даже трудно было собраться в Петербург.

Между тем перед самым отъездом он вдруг с решимостью отчаяния заявил Надежде Осиповне, что денег на ее шубку у него совсем нет и придется ждать оброка. Надежда Осиповна поняла, что ее обошли, и дала ему пощечину. Она надулась и сверкнула глазами, но Сергей Львович, к удивлению ее, перенес все это довольно бодро, наскоро облобызал детей и уехал.

Дорогу он провел отлично. На первой же станции разговорился с проезжим чиновником о новостях политических и сказал ему, что хотя он ни в чем не одобряет Наполеона, но последнее известие, что Наполеон приказал арестовать модистку жены своей, дабы положить предел мотовству, все же заслуживает уважения. Чиновник, видимо, напуганный вольномыслием Сергея Львовича, ответил ему односложно: «Да-с».

В Валдае он был свидетелем загула проезжего гусара, к которому в почтовую избу нагнали валдайских девок, славившихся вольностью обращения. Гусар не обратил на Сергея Львовича никакого внимания и не пригласил его к участию в играх, впрочем весьма непристойных. Посмотрев на себя в большое кривое зеркало, висевшее в избе, Сергей Львович понял причину этого: вид его был слишком почтенный, лицо оплыло, отяжелело. Он был отец семейства. Пожав плечами, он решил на обратном пути вознаградить себя. В Петербурге все шло у него хорошо, хотя о службе своей Сергей Львович не спешил говорить, а его никто не спрашивал. Он посетил Ивана Ивановича Дмитриева и передал поклон от Карамзина.

Слуги в Демутовых нумерах славились вежливостью обращения, и Сергей Львович окончательно здесь почувствовал свою независимость.

Тургенев, с которым он надеялся поехать вместе в Царское Село, был занят. Это было вдвойне досадно, потому что извозчики меньше чем за двадцать рублей решительно отказывались везти.

Свидание с Александром могло по строго соблюдаемым правилам состояться только в воскресный день, и Сергей Львович в первое же воскресенье поехал в Царское Село.

Дорога развлекла его своею новостью – он впервые ехал по ней. Встретив по дороге несколько проезжих, он принял вид равнодушный. Он приказал своему вознице остановиться у въезда в парк.

По дороге ко дворцу Сергей Львович подтянулся, подобрался и засеменил ногами. Мысль, что он может встретить государя, поразила его. Воображение его разыгралось. Он с благородной откровенностью излагал государю все невыгоды своей службы, просил об устройстве своих дел, получал внезапно приятное и довольно важное назначение и проч. Подойдя к дворцу и никого, кроме часовых, по пути не встретив, Сергей Львович невольно почувствовал робость, обмяк и распустился.

В лицее его встретил пренеприятный человек с пронзительным взглядом и весьма недоброжелательный. Он объявил Сергею Львовичу, что свидание должно отложить, потому что утренний час, для этого отведенный, уже прошел, а теперь скоро прогулка. Итак, придется ждать до вечера, а лучше – следующего воскресного дня. Сергей Львович раскричался. В комнате было несколько родителей, беседовавших с сыновьями, Сергей Львович никого из них не знал. Родители с удивлением на него посматривали. Неприятный человек, впоследствии оказавшийся инспектором, или, что то же, смотрителем, вместо ответа усмехнулся и послал за Александром.

Александр столкнулся на лестнице с Пилецким. Мартин посмотрел на него с улыбкою, которой Александр терпеть не мог: улыбка была беглая, и глаза не смеялись. Так Мартин всегда улыбался, смотря на него.

Спустясь, он застал отца в сильном волнении, ходящим взад и вперед по комнате мелкими шажками.

На Сергее Львовиче был серый с искрою фрак, и одет он был не по летам тщательно: тугие воротники подпирали его увядшие щеки.

Александр отвык от отца. Он заметил, что отец Модиньки Корфа, недвижный и завитой, как баран, бывший тут же в зале, с любопытством поглядывал на отца. Ему вдруг стало жаль его и стыдно его толстоты, чрезмерной тщательности его одежды; старый брелок – печатка – болтался у Сергея Львовича на животе. Он обнял сына довольно чинно. Сознание, что они во дворце, мешало ему прижать сына к груди, прослезиться и проч. Потом он сказал ему громко и с заметной горечью:

– Ваш прадед, сын мой, встречал здесь иной прием.

Сергей Львович не сказал: дед, потому что прием, который оказали бы в Царском Селе отцу его, был более чем сомнителен. Вообще по всему было видно, что Сергей Львович вовсе не отличал лицея от дворца, а лицейского начальства от дворцового. Рассказы об открытии лицея, на котором был двор, сильно врезались ему в память.