Тысяча душ - Алексей Писемский

- Ах, да... виноват... да! - сознавался немец простодушно и уж вслед затем объявлял такую игру, что оставался без трех и без четырех.

Калинович пожимал плечами.

- Вы играете решительно, как полоумный! - говорил он с улыбкою презрения.

- Ах, да! Это я дурно сыграл... - соглашался и с этим партнер.

Таким образом они сыграли пульки три. Часу в восьмом немец хотел уйти.

- Куда ж вы? - спросил Калинович.

- Мне нужно; я желаю быть в одном доме в гостях, - отвечал тот с улыбкою.

- Полноте, не ходите: а то что ж я буду делать?.. Это ужасно!.. Не ходите.

- Извольте, - отвечал покорно немец, и таким образом они играли часов до двух ночи.

В следующие затем дни Калинович, пользуясь своей способностью властвовать, завладел окончательно соседом. Едва только являлся тот со службы и успевал отобедать, он зазывал его к себе и сажал играть. Немец немилосердно потел в жарко натопленной комнате, употреблял всевозможные усилия, чтоб не зевать; но уйти не смел, и только уж впоследствии участь его несколько улучшилась; узнав, что он любит выпить, Калинович иногда посылал для него бутылки по две пива; но немец и тем конфузился. Начиная наливать третий или четвертый стакан, он обыкновенно говорил: "Я вас не беспокою этим?" Такого дурного тона щепетильность возмущала Калиновича.

- Пейте, пожалуйста... Что ж это такое?.. - говорил он с досадой.

Наглотавшись пива, немец, обыкновенно, начинал играть еще глупее и почти каждый раз оставался в проигрыше рубля по три, по четыре серебром. Калиновича сначала это занимало, хотя, конечно, он привязался к игре больше потому, что она не давала ему времени предаваться печальным и тяжелым мыслям; но, с другой стороны, оставаясь постоянно в выигрыше, он все-таки кое-что приобретал и тем несколько успокаивал свои практические стремления. Чрез месяц, однако, ему и карты надоели, а немец своей простотой и неразвитостью стал, наконец, невыносим. Напрасно Калинович, чтоб что-нибудь из него выжать, принимался говорить с ним о Германии, о ее образовании, о значении в политическом мире: немец решительно ничего не понимал. В каком-то детском, созерцательном состоянии жил он в божьем мире, а между тем, что всего более бесило Калиновича, был счастлив. У него было несколько, таких же, вероятно, тупоголовых, немцев-приятелей; в продолжение целого лета они каждый праздник или ездили за рыбой, брали тони и напивались там пьяны, или катались верхом по дачам. Кроме того, у немца было несколько родственных и семейных домов, куда он ходил на вечера, и на другой день всегда оставался очень этим доволен.

- Что ж вы там делаете? - спросил его однажды Калинович.

- А? Мы в лото играем, танцуем: очень приятно, - отвечал немец.

- Любили ли вы когда-нибудь? Существует ли для вас какая-нибудь женщина? - продолжал Калинович, желая допытать окончательно немца.

Тот покраснел и потупился.

- Нет, - произнес он.

- Как же нет? Вам, я думаю, уж лет двадцать пять.

- Да, мне двадцать шесть лет, и когда женюсь, тогда... а теперь нет.

"Этакий бесстрастный болван!" - подумал Калинович и хотел уже выпроводить гостя, сказав, что спать хочет, но в это время вошел лакей.

- Иволгин приехал, - проговорил он своим гробовым голосом.

- Какой еще тут Иволгин? - спросил с досадою и довольно громко Калинович.

Лакей молчал.

- Ну, проси, - прибавил он.

Гость вошел. Это был тот самый студент, который так наивно навязался ему на знакомство в театре. Калинович еще больше нахмурился.

- Вы, может быть, не узнали меня? - говорил молодой человек.

Роскошные волосы его были на этот раз еще более растрепаны; галстук свернут набок; на сюртуке недоставало трех пуговиц.

- Нет-с, напротив... - отвечал Калинович, показывая рукой на ближайший стул.

Студент сел и принял несколько небрежную позу.

- Я, конечно, - начал он довольно развязно, - давно бы воспользовался вашим позволением быть у вас, но, вероятно, тогда ослышался в адресе и даже сегодня перебывал по крайней мере в десяти домах, отыскивая вас.

"Нужно очень было хлопотать!" - подумал про себя Калинович.

- Вы, однако, ужасно с этих пор переменились, похудели, - продолжал студент.

- Я болен, - отвечал сухо Калинович.

- Как это досадно! - произнес молодой человек, действительно с досадой на лице. - А я именно, сегодня шел к вам с одной моей просьбой... - прибавил он, потупляя глаза.

Калинович молчал.

- Вы тогда говорили о Каратыгине и вообще об игре актеров с этим господином... как его фамилия?

- Белавин.

- Да, Белавин; очень, кажется, умный человек, и я очень тоже бы желал с ним познакомиться.

"Ну, тот вряд ли разделяет это желание", - опять подумал про себя Калинович.

- Мне совестно тогда было сказать о себе, - продолжал студент, - но я сам страстный любитель театра, и страсть эта живет во мне с детства и составляет мое величайшее блаженство и вместе мое несчастие.

- Почему же несчастие? - спросил Калинович.

Студент горько усмехнулся.

- Потому, - начал он насмешливым тоном, - что я имел несчастие родиться на свет сыном очень богатого человека и к тому еще генерал-лейтенанта, который говорит, что быть актером позорно для русского дворянина.

"Есть же на свете такие дураки, которые страдают от того, что богаты и дети генералов", - подумал про себя Калинович.

- А вы думаете быть актером? - спросил он.

- Да, это мое почти решительное намерение, - отвечал молодой человек, и я нахожу, что идея отца совершенно ложная. По-моему, если вы теперь дворянин и писатель, почему ж я не могу быть дворянином и актером, согласитесь вы с этим?..

- Быть актером, конечно, не позорно ни для кого, но в самой деятельности есть разница.

- Какая же разница? Искусство сравнивает людей: писатель - художник и актер - художник.

- Большая и существенная разница: творчество одного свободно, самобытно; другого - подчиненное. Те же отношения, как исполнителя к композитору: один создает, другой только усваивает, понимает... - проговорил Калинович.

- Но разве актеры не так же свободно создают?.. Один играет роль так, другой иначе - не правда ли? - отнесся студент к немцу.

- Да, это так, - отвечал тот.

- Я не про то говорил, - возразил нехотя Калинович и, не надеясь, видно, на понимательную способность своих слушателей, не хотел более объяснять своей мысли и замолчал.

- Но скажите вы мне, пожалуйста, - продолжал студент, - вы согласны с этой мыслью господина Белавина насчет Каратыгина?

- Кто ж с этим не согласен? - отвечал с усмешкой Калинович.

Студент пожал плечами.

- Не знаю-с; я до сих пор считал и считаю его величайшим трагиком и, разумеется, невольно подражал ему, хотя, конечно, всегда старался сделать что-нибудь свое, самобытное, - проговорил он.

- Стало быть, вы избираете собственно драматический род? - проговорил Калинович.

- Драматический. И потому вот теперь, чтоб собственно испытать себя, я взялся именно за Шекспира; другой месяц работаю над ним и, кажется, кое-что сделал.

- Как же вы работаете? - спросил Калинович с скрытною насмешкою.

- Обыкновенно как: запираюсь в своей комнате, становлюсь перед трюмо и начинаю изучать.

"А ведь лекций, болван, вероятно, не слушает", - подумал Калинович.

- На котором вы курсе? - произнес он вслух.

- На втором, - отвечал студент с пренебрежением, - и, вероятно, кончу тем, - продолжал он. - Пускай отец, как говорит, лишает меня благословения и стотысячного наследства; меня это не остановит, если только мне удастся сделать именно из Гамлета то, что я думаю.

"Вот дурак-то!" - продолжал думать сам с собой Калинович.

- Роль Гамлета, кажется, очень трудна по тонкости в отделке, - сказал он.

- Ужасно трудна, - подтвердил юноша, - но я откровенно могу вам сказать, что вполне сочувствую ей, потому что сам почти в положении Гамлета. Отец мой, к несчастью, имеет привязанность к нашей бывшей гувернантке, от которой страдала наша мать и, может быть, умерла даже от нее, а теперь страдаем мы все, и я, как старший, чувствую, что должен был бы отомстить этой женщине и не могу на это решиться, потому что все-таки люблю и уважаю моего отца.

"Ну, и семейных тайн не пощадил, этакая скотина!" - думал Калинович.

- За мое призвание, - продолжал студент, - что я не хочу по их дудке плясать и сделаться каким-нибудь офицером, они считают меня, как и Гамлета, почти сумасшедшим. Кажется, после всего этого можно сыграть эту роль с душой; и теперь меня собственно останавливает то, что знакомых, которые бы любили и понимали это дело, у меня нет. Самому себе доверить невозможно, и потому, если б вы позволили мне прочесть вам эту роль... я даже принес книжку... если вы только позволите...

- Если вам угодно; но я судья плохой, - отвечал Калинович, проклиная в душе гостя и его страсть.

- Вы судья превосходный, - отвечал молодой человек, уж вставая и вынимая из кармана перевод Полевого.

- Не будете ли вы так добры прочитать за короля и королеву? - прибавил он, относясь к немцу.