Блатной (Автобиографический роман) - Михаил Дёмин

— Это для тебя, — сказала она, — Кинто специально просил передать.

Узелок был увесист; что-то в нем глухо звякало и перекатывалось. Недоумевая, я развязал тряпицу и увидел золотишко. Узнал те самые вещицы (кольца, брошки, медальоны, часы), которые Кинто похитил когда-то из моего тайника и затем проиграл Хасану.

Из- за этого дерьма мы поссорились, разошлись с ним. И вот теперь мертвый друг отдавал мне старый свой долг…

У меня дрогнули руки. Узелок распался, часы и кольца покатились со звоном по полу.

— На кой черт, — пробормотал я, — на кой мне все ото? Проклятое рыжье.

И, взглянув на медальон, подвернувшийся мне под ноги, я с силой надавил на него каблуком.

Медальон хрустнул. Манька Халява — усатая грузная старуха — пала с воплем на пол и цепко схватила меня за ногу.

— Не губи вещь, — застонала она, — это ж деньги стоит!

— Ну а сколько? — быстро спросил я.

— Теперь уж и не знаю…

Она, кряхтя, собрала обломки в ладонь, подняла на меня белесые, выцветшие глаза:

— Разве ж так можно все-таки? Побойся Бога, жиган! За этакую штучку — была бы она целая…

— Я не про медальон спрашиваю, я вообще… Сколько весь этот товар в целом тянет? Что за него можно взять?

— Ну, тут надо сообразить, потолковать кое с кем, — Манька распрямилась, отвела со лба седую растрепанную прядь. — Золото золоту — рознь, сам понимаешь! Опять же хлопоты… Товар-то ведь темный.

— Хорошо, — сказал я. — Соображай, делай что хочешь! А пока… — я сложил щепотью пальцы и выразительно пошевелил ими. — Задаточек!

— Сколько же тебе дать?

— Сколько не жаль.

Мы быстро сладили с ней, и я получил в качестве задатка хрустящую пухлую пачку червонцев.

Получил — и на следующий день запил, загулял.

Период этот помнится мне неотчетливо. Я жил тогда, как в полусне. Постоянно хмельной, помутненный, с воспаленной, какой-то стонущей душою, шатался я по городу — по злачным местам — бесчинствовал и предавался маразму. Я не только пил тогда, я еще и баловался марафетом. К наркотикам я приобщился уже давно; на Кавказе курил анашу, во Владивостоке и Средней Азии — опиум. Пробовал также морфий и кокаин.

Кокаин нравился мне, пожалуй, больше всего… Его, как известно, нюхают. Однако опытные марафетчики предпочитают не нюхать порошок, а втирать его в десны. Способ этот гораздо практичнее обычного; проникая со слюною в желудок, отрава держится дольше и действует сильней.

Я вот сказал: кокаин мне нравился. Тут я выразился не совсем точно. В принципе, ни один наркотик не нравился мне по-настоящему, всерьез, так, чтобы я не мог от него отречься. Тяжелая расслабленность и сонливость, наступающая после одной-двух трубок опия, болезненная истома, связанная с морфием и тирьяком, а также острое возбуждение, которое приносит кокаин, — все это казалось мне в результате чересчур утомительным и довольно скучным.

Да, да, скучным! Я видел сотни марафетчиков в России и вижу их тысячи здесь — на Западе; мои слова их могут удивить. Что ж, каждому свое. Я не чувствую настоятельной необходимости в том, чтобы регулярно подогреваться таким способом или, наоборот, тупеть и раздваиваться, погружаясь в небытие… В состоянии такого вот «небытия» однажды погиб — был зарублен топором — хороший мой приятель, кореец Ким.

Произошло это под Иманом, в Приморском крае. Насосавшись опия — выкурив несколько трубок — Ким лежал на циновке и «плыл» (так по-блатному называется ощущение, которое возникает под действием наркотика). Он «плыл» и улыбался и, когда увидел занесенный над собою топор, даже не шевельнулся, ни о чем не спросил. Он принял удар безропотно и блаженно. И таким я его запомнил: рассеченный, раскроенный череп — и застывший в улыбке рот. Мертвый рот, по которому ползали, жужжа, зеленые навозные мухи.

Нет, я не любил так «плыть». И к помощи наркотиков прибегал лишь изредка, в те минуты, когда душа, изнывая, просит разгула и жаждет мгновенных утех.

Самым лучшим средством в подобных случаях является хороший глоток спирта, крепкая сигарета и в дополнение — несколько крупинок кокаина. Крупинки эти берешь на палец, тщательно втираешь их в десны, затем ждешь некоторое время. И внезапно чувствуешь, что мир не так уж безнадежно плох, как это только что казалось!

Да, я жил в те дни как в полусне. Алкогольный бред сочетался с бредом марафетным; все это тяжкой мутью заволакивало сознание. И в памяти моей — сквозь давнюю эту муть — сквозят лишь случайные, отрывочные картины.

Мне видятся одесские катакомбы: затхлый пещерный полумрак, шумное сборище, какие-то девки — голые и расхлыстанные. Одна из них сидит на земле, положив на колени мне голову. Она сидит и что-то лопочет протяжливо: то ли поет, то ли плачет, не разберешь. Лица ее я не помню. Помню только татуировки. Низ живота ее украшен крупной овальной надписью: «Добро пожаловать!» На одной ноге — на гладкой ляжке — начертано: «Смерть легавым — жизнь блатным». На другой — изображено сердце, пронзенное стрелою, и под ним: «Помру за горячую еблю!»

Мне видится также цыганский табор в предместьях города, на Ближних Мельницах. (Цыгане ютились там не в шатрах, как обычно, а в бараках, — это были, так называемые, «зимующие цыгане».)

…Развалясь на пыльном ковре, я покуриваю и беседую с цыганами о Копыловых; семью эту знают здесь. Недавно только виделись в Армавире со стариками и с Машей; у нее, оказывается, родился сын — сероглазый горластый парень, названный Михаилом.

— А отец, — волнуясь, спрашиваю я, — отец его кто?

— Неизвестно, — отвечают мне. — Тот парень, с которым она живет сейчас, взял ее уже с приплодом…

— Значит, она замужем?

— Да, а как же!

— И хорошо живут?

— Душа в душу. Дай Бог всякому.

— Кто ж он такой?

— Гитарист из ансамбля. Теперь в армавирском ресторане выступает. Любит Машку, одевает, балует… Подвезло бабе, поперло.

— Ну, а к ребенку как он относится?

— Да как. Известное деле! Если уж любит — все остальное пустяк… Хорошо относится, по-родительски, справедливо.

— А парнишка, он что — действительно сероглазый?

— Сама видела, — отвечает мне пожилая сухощавая цыганка, — глаз серый, с желтизной. А личико щуплое, плаксивое, губастое…

Мой, — соображаю я, — ну, конечно! — И чувствую торопливые тяжкие толчки в сердце: «Мой! Мой! Мой!»

И снова я хлещу водку, заливаю горе веревочкой, шатаюсь в беспамятстве по притонам.

А затем — как при вспышке магния, при слепящем свете бесшумного взрыва — возникает передо мною плачущая, разгневанная, словно вдруг постаревшая Марго.