Особое задание - Юрий Колесников

— Знаешь, Петрович, ни отца родного, ни брата не пощадил бы, окажись они в этой своре предателей... Я бы и не допытывался у них, как это случилось. Клянусь! Рука не дрогнула бы...

И вот теперь радостная улыбка, не сходившая с лица Медякова, восторженный тон произнесенной им фразы почему-то живо напомнили Антонову, с какой любовью Медяков всегда говорил о своем брате. «Уж не брат ли его этот доктор Морозов?» — вдруг подумал Антонов.

— Так ты знаешь, кого вы тут захватили? — еще более радостно повторил Медяков, и это окончательно убедило Антонова в том, что он не ошибся, — Это же...

— А помнишь, Саша, — прервал его Антонов, — что ты говорил в дни блокады, когда наши друзья один за другим гибли от рук вот этой нечисти? Помнишь, как говорил, что окажись среди этих предателей любимый брательник, ты, не колеблясь, воздал бы ему должное? Так, кажется? А теперь что? Запел другую песенку?..

— Погоди, Петрович, о чем ты? — остановил друга Медяков. — Думаешь, Морозов и есть мой братишка? Да ты с ума спятил!? Это же Женька Морозов! Понимаешь? Женька Мо-ро-зов! Мой однокашник!

Антонов почувствовал некоторое облегчение, но уже не мог сдержаться. Его возмутило, что Медяков говорит о Морозове так, будто Антонов по какому-то недоразумению считает его предателем.

— И что с того, что он твой однокашник? Такой же сукин сын и мерзавец, как все прочие предатели!

— Да ты погоди горячиться, Петрович! Это же чудесный парень! Он...

— Ты скажи мне прямо: пришел за него просить? Так я тебя понял?

— Да. За него, — твердо ответил Медяков. — Ты послушай...

— И слушать не хочу, Саша! Во-первых, этот твой однокашник и «чудесный парень» поднял лапки перед врагом. Так? Может, скажешь, что он был при этом ранен? Кукиш! Здоров, как бык, и невредим. Может, как другие, в лагере военнопленных маялся, вшей кормил или из-под расстрела утек? Тоже кукиш. Просто по доброй воле пошел немцам угождать. Да еще как! Не за красивые глаза фашисты дали ему офицерский паек! Словом, зря просишь...

— Я терпеливо слушал тебя, — стараясь быть спокойным, сказал Медяков. — Выслушай и ты меня... Женька Морозов — это же, как тебе объяснить... Ну, понимаешь, душа-человек. На свете нет такого...

— И не надо нам таких, — нетерпеливо прервал его Антонов. — Лучше бы ему не родиться, чем поднимать руку на Родину... И вообще, Саша, прошу тебя, дай мне поспать и сам отдыхай...

Антонов повернулся лицом к стенке и накинул на голову плащ-палатку. Рассерженный и сконфуженный Медяков вышел из землянки, сопровождаемый насмешливым взглядом «адъютанта» Антонова, широкоплечего, атлетического сложения Сеньки Кузнецова.

— Что, проглотил? — не преминул Сенька подкузьмить врача. — За паскуду пришел заступаться? Да такого вон на первой сосне надо бы вздернуть...

— Ладно, ладно... Не бубни! — огрызнулся Медяков. — С чужого голоса поешь или сам такой «умник»?

— Да уж с какого ни на есть, а не с фашистского, — парировал Сенька. — За такую пакость, хоть убей, не стал бы заступаться. Должно, образования у меня для этого недостает...

— Вот уж что верно, то верно. Недостает малость, — добродушно ответил Медяков, хотя прозрачный намек Сеньки, будто он «поет с фашистского голоса», возмутил его. Он хорошо знал характер Кузнецова, некогда беспризорника, воспитанника одной из макаренковских трудовых колоний, а позднее слесаря седьмого разряда московского завода «Серп и молот». Обычно замкнутый и спокойный, он вспыхивал, как порох, когда его задевали.

Проводив Медякова взглядом, Кузнецов отошел к землянке и, присев на пень, принялся скручивать козью ножку. Попыхивая ароматным дымком самосада, он мысленно продолжал полемику с врачом.

— Сеня, — окликнул его из землянки Антонов. — Будь добр, зачерпни кружицу холодной воды!

Разговор с Медяковым вывел Антонова из равновесия. Он долго ворочался с боку на бок, тщетно пытался уснуть.

Подавая кружку воды, Кузнецов заодно сообщил:

— Вон уж ходит с комиссаром... Небось, ябедничает... Не люблю таких...

— О ком ты?

— Да врач... Вон как обхаживает комиссара: и так, и эдак, и в лицо ему заглядывает, и руками размахивает. Адвокат какой нашелся...

Антонов вскочил, оделся и, затягивая на ходу ремень, вышел из землянки.

Медяков замолчал, как только увидел приближавшегося Антонова, однако комиссар продолжал начатый разговор. Речь шла о докторе Морозове. С первых же слов Антонов заключил, что Медякову удалось в какой-то мере повлиять на комиссара. Ночью, когда Антонов докладывал о прислужнике немцев Морозове, комиссар был настроен весьма решительно, а теперь он говорил, что не следует рубить с плеча, что надо спокойно разобраться до конца...

— Нам с вами, старший лейтенант, доверено подчас распоряжаться судьбами людей, — сказал он, обращаясь к Антонову. — А жизнь человека — это самое драгоценное. Злоупотреблять властью никому и ни при каких обстоятельствах не позволено. И никому не позволено устраивать самосуд.

Антонов понял, что пока он спорил с Медяковым, а потом пытался уснуть, комиссар побывал в караульной землянке, увидел следы побоев на лице Морозова и о чем-то говорил с ним.

— Если надо — будем судить, — сдержанно продолжал комиссар. — Надо будет расстрелять — сделаем и это... Но самовольничать никому не позволено!

Антонов молчал, хотя внутри у него все клокотало. Медяков, желая перевести разговор на другую тему и тем самым выручить друга, спросил:

— А ты, Петрович, видел, как хлопцы «обработали» Морозова?

Но Антонов, не поняв Медякова, вспылил:

— Не прикажете ли мне, товарищ военврач, прикладывать этому гитлеровскому служаке компрессы или примочки?

— Это сделают без вас, — искоса взглянув на Антонова, сухо сказал комиссар. — А вам давно следовало зайти к доктору и посмотреть, как он выглядит. Так что идите. Потом доложите, как все это произошло. Да и поговорить с ним не мешает. Ведь все, что вы знаете о нем, нуждается в очень тщательной проверке... И тогда его вина может оказаться не столь уж большой. Я разговаривал с ним. Мировоззрение у него, конечно, не без изъянов. Говорить не приходится. Но дела, о которых он рассказывал, придется принять во внимание... Разумеется, все, что он вам скажет, надо сейчас же проверить и в зависимости от результатов проверки решить вопрос о его дальнейшей судьбе. Но повторяю, прежде всего надо с ним поговорить, причем спокойно, без дерганья... Вы поняли меня, Антонов?

— Понял, товарищ комиссар!

От комиссара Антонов отошел в таком состоянии, словно побывал в парной. Долго не мог успокоиться. Прежде чем идти к Морозову, заглянул к разведчикам. Оказалось, что они вместе с прибывшей из райцентра с последними новостями Катюшей Приходько хотели снарядить делегацию к комиссару, чтобы рассказать, что они знают и думают о предателе Морозове. Инициатором этой затеи был, конечно, Сенька Кузнецов. Но Антонов строго-настрого запретил разведчикам вмешиваться.

Выслушав информацию о положении в районном центре, он направился в караульную землянку, чтобы выполнить приказание комиссара, но по дороге будто невзначай заглянул на кухню, отчитал поваров за то, что слишком заметен дым, а ведь над лесом проносятся немецкие самолеты. Трудно было ему перебороть себя, признать, что, докладывая первый раз комиссару, он без достаточных оснований утверждал, что доктор Морозов отъявленный враг и заслуживает той же участи, которая уготована всем предателям Родины. Он с досадой думал о том, что своим вмешательством Медяков опередил его намерение основательно допросить Морозова. Теперь ему казалось, что допроси он Морозова до возникновения конфликта с Медяковым, все было бы иначе и ему не пришлось бы краснеть, выслушивая справедливые упреки комиссара, не пришлось бы объяснять разведчикам, почему комиссар не согласился с ним. И, наконец, не пришлось бы ему теперь идти к Морозову, который, чего доброго, подумает, будто партизанский командир пришел к нему с повинной... «Конечно, — рассуждал Антонов, — обидно, что вопреки моему мнению и не советуясь со мною, комиссар, видимо, твердо решил сохранить жизнь этому человеку. Не зря же он сказал, что разные бывают враги и что есть среди них и такие, которых можно и должно заставить работать на нас...»

Но обдумав все, что произошло, Антонов с облегчением отметил доверие, оказанное ему комиссаром. Ведь он мог просто приказать освободить Морозова. И если не сделал этого, то, стало быть, полагается на него, Антонова, на его рассудительность, способность понять и исправить свою ошибку.

Продолжая размышлять, Антонов без особой надобности обошел весь лагерь и наконец решительно направился к караульной землянке.

При появлении Антонова Морозов встал, выпрямился по-военному. Он все еще был в одном белье, местами разодранном, босой. Это не было для Антонова неожиданностью, но обезображенное кровоподтеками и синяками лицо поразило его. Он не знал, что ночная потасовка у телеги оставила такие «выразительные» следы.