Этюды Черни - Анна Берсенева

– А почему она разноцветная? – удивился Сергей.

Картошка в самом деле была необычная – желтые, розовые и даже фиолетовые клубни.

– Такая выросла. В Южной Америке. Я ее случайно в Интернет-магазине увидела, ну и заказала. Все же в таких штуках, как лемонграсс и разноцветная картошка, есть что-то бодрящее.

Вместе с разноцветной картошкой она заказала и необычную пластмассовую дощечку. На этой дощечке нарезалась зелень, потом дощечка складывалась, превращаясь в шестигранную трубочку, и все нарезанное легко из этой трубочки высыпалось. Именно это Саша и проделала.

То, что она стала интересоваться подобными вещами, еще ничего не означало. И могло даже означать совсем не выздоровление, а наоборот. Сергей знал, что интерес к мелким делам часто появляется как раз от ощущения того, что дел крупных и значимых в твоей жизни нет и не будет.

Именно эту причину он видел во всех действиях мамы.

Но высказывать свои соображения Саше, конечно, не стал. Он помыл руки, сел за стол, и, поедая разноцветную картошку, они принялись разговаривать. Что ж, раз ей это необходимо, он только рад, и даже если ей только для этого он и необходим, рад тоже.

С нею в нем появилась такая робость, какой никогда он прежде не чувствовал в отношениях с женщинами. Ну, и то сказать, никогда он и не видел таких женщин, как Саша.

Впрочем, внешне ничего похожего на робость не проявлялось: они разговаривали легко и свободно.

– Жалко, что такая глупость получилась с ногой, – сказала Саша. – Сходила бы с вами на следующий митинг. В воскресенье будет, я читала. Как ни странно, в моем желании туда ходить действительно есть что-то личное. Теперь я это совершенно точно понимаю.

– Что же в этом странного? – пожал плечами Сергей. – В моем желании – тоже.

– Ну да, учителям платят позорно мало, я знаю, – кивнула она. И добавила, спохватившись: – Извините, если я вас обидела.

– Во-первых, вы меня не обидели, во-вторых, учителям сейчас платят немало, во всяком случае, в Москве, а в-главных, дело вообще не в этом.

– А в чем?

Интереса в ее глазах стало больше, чем было, когда она рассказывала про разноцветную картошку. Это хорошо.

– Ну, долго объяснять… – засомневался он.

– Не ленитесь! – засмеялась она. – Итак?

– Я только пришел работать, – начал Сергей. – В Чертаново. Школа-новостройка, по норме положено тысяча учеников, на самом деле две с половиной тысячи учится. Самая обыкновенная школа спального района.

– А сейчас ведь вы не в самой обыкновенной работаете?

– Почему вы так думаете?

– Трудно представить, что в обыкновенной школе могут быть такие учителя. Там учителей вообще нет, по-моему. Только учительницы, жуткие тетки с прическами «вшивый домик».

– Сейчас я работаю в не самой обыкновенной школе, – пропустив «вшивый домик» мимо ушей, кивнул Сергей. – Но сейчас мне, несмотря на ее необыкновенность, гораздо труднее, чем было двадцать лет назад в Чертанове.

– Почему?

– В той школе дети ничего не знали. Но они хотели знать. Хотели знать, что там есть на белом свете за пределами Чертанова. Им хотелось куда-то поехать, что-то увидеть, что-то прочитать.

– При советской власти народ был страшно духовный, а теперь все любят только деньги, и дети тоже. Вы не казались мне сторонником этой незамысловатой теории, – усмехнулась Саша.

– Я и не думаю, что их сделала духовными советская власть. Может, эхо войны еще доносилось – выстраивало линейку ценностей. Может, тем детям, которые были двадцать лет назад, родители внушали, что думать и знать – это необходимо. Может, жизнь им это внушала. А сейчас у меня учатся дети, родителям которых жизнь внушала совсем другое. Они начинали продавцами в киосках или чем-нибудь вроде того, потом стали крупными менеджерами или чиновниками. Они на своей шкуре ощутили, что для жизни не нужно знать, кто такой Борис Годунов и почему Сталин – это плохо. Большинство из них, кстати, уверены, что Сталин – это очень даже хорошо, только чтобы он убивал не лично их, а кого-нибудь другого. И детям своим они теперь внушают: знать не надо, думать не надо, чувствовать – тем более, брюхо и связанные с ним места сами все почуют. Даже если они видят своих детей только в спящем состоянии, все равно всем своим существованием им внушают именно это. И при этом совершенно уверены, что обладают универсальным жизненным опытом, а не тем, чем обладают на самом деле – куцыми сведениями о выживании на ограниченном временном промежутке.

Саша подперла подбородок ладонью. Глядя на то, как она сидит и слушает, поблескивая темными глазами, он мог бы рассказывать бесконечно. Но все-таки не стоило говорить о себе слишком долго. Эта мужская потребность известна и скучна даже менее умным женщинам, чем Саша.

– Но ведь с этим ничего не поделаешь, – сказала она. – Ведь не в наших силах внушить этим родителям, всем этим убогим людям, что они не правы. Они всегда будут считать нас недоумками, ни на что не способными, а себя хозяевами жизни.

– Вот потому я и пошел! На тот мостик, где мы с вами встретились, – сказал Сергей. – Ведь это гибель для страны – когда у одноклеточных существ есть все основания считать себя хозяевами жизни. И очень это у меня личное: мне же работать скоро будет не с кем. Дети ведь не то что терминов каких-нибудь – обыкновенных человеческих слов уже не знают. Самых простых слов, без которых невозможно изучать историю. Кто такой царь, понятия не имеют.

– Ну да! – воскликнула Саша. – Быть этого не может.

– Поверить трудно, но это так, – сказал Сергей. – Чем царь, например, отличается от фараона, для них темный лес. Про фараона в тринадцать лет вообще слышат впервые в жизни. Про царя Салтана тем более, сказок им никто никогда не читал. Не знают и знать не хотят.

– От этого можно свихнуться, – сказала Саша. – И жить здесь невозможно, и уехать отсюда – тоже. То есть кажется, что уехать вполне возможно, но это только кажется, и это будет всего лишь перемещение физического тела в пространстве. И в чем тут дело, я не знаю. – Она потрясла головой, как будто хотела вытрясти эти мысли из ушей. – Что же вы делаете с такими детьми? – спросила она.