Дурень. Книга вторая. Позывной 'Калмык' - Андрей Готлибович Шопперт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Приехали, они с Анькой, зашли в залу по роскошной мраморной лестнице, а там пять человек. И Пушкина нет. Так-то явно не немцы собираются. Ну, хоть Михаил Юрьевич Виельгорский имелся в наличие. К нему Сашка с Анькой и подошли.
— Анна Тимофеевна, весь двор, да чего там, весь Петербург, только о вас и говорит, — увидев их щелкнул каблуками и склонился поцеловать ручку и купчихи главный конюший империи.
— Твой знай, где Пускин? — обвел пустой зал руками Дондук.
— Ах, это⁈ Не переживай, дархан, в Петербурге принято опаздывать. Это как правило хорошего тона. Но уверяю тебя, силы воли у господ пиитов и других любопытных надолго не хватит, в течении часа все соберутся.
— Мине надо Глинка, — на самом деле нужен был. Сашка не совсем стих сочинил он… Ну чего смог и помнил.
— Мишель? Он здесь. Я его видел. Сейчас появится, может зашёл к Вяземскому в кабинет.
— Сильно нужен! — надавил Сашка.
— Хорошо. Пойду поищу, всё же я как бы чувствую себе немного организатором. Надеюсь, вы и теперь нас удивите. Как Анна Тимофеевна весь Свет в шок повергла.
Вернулся шталмейстер с композитором через пару минут.
— Твоя холосый музыкат? — насупился, оценивающе оглядывая Глинку Сашка.
— Не мне судить.
— Чего судить? Ты играть, она петь, смозесь. Нет нот, с голос.
— Подобрать мелодию к песне? — понял Глинка. — Я попробую.
— Пойдём пробовать, где рояля?
— В кабинете Петра Андреевича есть клавесин.
Пришли выгнали всех, но хозяин вернулся и такую рожу на своём очкастом лице соорудил жалобную, что Глинка решил её повторить, и теперь вдвоём смотрели умоляюще на дархана Дондука.
— Твоя молчать?
— Моя молчать? Моя — могила! — перекрестился троекратно князь Вяземский.
— Вот слов. Последний две строчки два раза с повышением голос. Поняли? Гломко. Пафасна.
Листка два. Один у Аньки. Она хоть и выучила песню, но трусит. А эти в шесть газ, у Вяземского очки прикольные, уставились.
На поле пушки грохотали,
Гвардейцы шли в последний бой,
А молодого капитана
Несли с пробитой головой.
По пушке вдарило картечью,
Прощай, гвардейский эскадрон!
Четыре трупа, два увечья
Им не пройти сквозь наш заслон.
Все флеши пламенем объяты,
Сейчас рванет боекомплект,
А жить так хочется, ребята,
Но выбираться сил уж нет.
Нас извлекут из-под обломков,
Поднимут на руки каркас,
И залпы тысячи орудий
В последний путь проводят нас.
И побегут тут почтальоны
Родных и близких известить,
Что сын их больше не вернется
И не приедет погостить.
В углу заплачет мать-старушка,
Слезу рукой смахнет отец,
И дорогая не узнает,
Каков у парня был конец.
И будет твой портрет пылиться
На полке пожелтевших книг —
В парадной форме, при наградах
И ей он больше не жених.
Анька спела вполне. На твёрдую четвёрку. А Виктор столько раз орал эту песню, начиная с танкового училища, и потом, встречаясь с друзьями на День Танкиста, что и не сосчитать. Так что лучше его только Чиж и мог сметь. Кох знал и первоначальный длинный вариант песни, может не так хорошо, но знал. И не стал его даже вспоминать. Слишком длинный. Начинает надоедать. У Чижа правильней. Песня не должна быть на десять минут.
У Глинки получилось подобрать мелодию быстро. А эффект не тот. Нужна гармонь. Песня специально под гармонь или аккордеон написана. Но, надо понимать мужичка с гармошкой вечером в Петербурге на улице не поймаешь.
— Анна Тимофеевна! Это вы написали? — Глинка прервал второе исполнение. По лицу слёзы рекой текут и то же самое у Вяземского. Он очки снял и уткнулся в платок.
— Это Са… сам дархан Дондук написал. Я только перевела с калмыцкого. А мотив его, — чуть опять не прокололась кикимора.
— Но это ведь гимн настоящий. Это уже завтра будут орать господа офицеры во всех полках. А конногвардейцы вас зальют шампанским. Это же про них песня. Я так понимаю. Только у них были гвардейские артиллерийские эскадроны. Да тяжело придётся Обезьяне. Против такого ни одно стихотворение не вытянет.
Глава 24
Событие шестьдесят второе
Самые лучшие актёры, конечно, у Диснея. Плохого актёра он просто стирает.
Альфред Хичкок
— Твоя гитала иглай? Гитала? Твоя тлень-блень? — дархан Дондук показал бестолочам великосветским, как на гитаре играют. Внешнеторговый Вяземский, к которому Сашка обращался, усиленно закивал головой, — Твоя язык есть? Можешь язык сказать⁈ Я не глухой. Моя — калмык. Моя не дулак.
— Да, дархан, я умею играть на гитаре, — снова затряс головой князь Пётр Андреевич.
— Холосо. Бели иглай. Следусий песня нузна гитал.
Анька еле сдерживалась, чтобы не засмеяться.
— Твоя сего молсать? Твоя втолой петь. Бистло,– отвлёк от смеха кикимору Кох.
Анька собралась и запела. Песня было по мотиву сложней. Зато слова переделывать вообще не надо. Словно её в 19 веке и сочинили. Где-нибудь на прошлой русско-турецкой войне. Кох её знал чуть хуже. Интересная штука память, когда не надо, дак пожалуйста, а как сядешь с ручкой… с пером к листу, так здрасьте вам, Марья Иванна. У Коха в машине флешка была воткнута в радиолу, ну или как там сейчас у машин это устройство называется. И там первым был записан альбом военных песен в исполнении Максима Леонидова «Давай закурим». Если честно, то лучше Леонидова эти песни никто не пел. Жаль бросил он это дело. Военных песен больше того десятка, что он исполнил. Мог бы и второй альбом записать. Так вот, в этом альбоме первой песней стояла песня: «Эх, дороги… Пыль да туман». Что-то в радиоле сбоило, но некритично. Просто как зажигание включаешь, так она играть не с прерванного места, а всегда с первой песни начинала. Так что эти «Дороги» Виктор Германович прослушал сотни раз. Ну, и не жалко. Песни-то отличные. Сейчас так не умеют. Кончились и поэты, и композиторы.
Так вот, сел Сашка песню записывать и кердык. Словно случайно один раз услышал. Тогда Кох тактику сменил, взял все вспоминающиеся кусочки записал. Пошёл, попрыгал на скакалке, поотжимался, опять вернулся к листку, вспомнилось
