Пароль — Родина - Лев Самойлов

Уже более трех часов блуждал одинокий путник по лесу. Сворачивал вправо, влево, сходил с узких лесных тропинок, чтобы очень скоро, наткнувшись на новую мало заметную тропку, пойти по ней.

Можно было сделать безошибочный вывод, что ему совершенно безразлично, куда и зачем идти. Такое поведение могло показаться непонятным и странным, если бы не внешность и не выражение лица одинокого путника.

«Блаженненький»! Так ласково и жалостливо звали слабоумных, юродивых странников жители русских сел и деревень.

Нередко и здесь, в Угодско-Заводском районе, появлялись подобные люди — и старые, и молодые.

Убого одетые, с «нездешним» выражением лица, они брели от села к селу, от деревни к деревне, не обращая внимания на окружающих, хмурясь или улыбаясь чему-то своему, сокровенному, своим думам затаенным, никому, кроме них, не известным.

Обычно люди жалели «блаженных»: грешно обижать божьего человека. Он, как птаха, никому вреда не причинит.

И несли ему люди краюху хлеба, крынку молока, совали в руки печеную картошку, а потом долго смотрели вслед, вздыхая и покачивая головами.

Уже давно такие странники не показывались в здешних местах. Но этот, невесть откуда взявшийся, сегодня ранним утром появился в угодском лесу. Только тянулся он, не в пример давнишней нищей братии, не к человеческому жилью, а, наоборот, дальше и дальше уходил от него, забирался в лесную чащу, будто настращали его люди, обидели, и он бежал от них, куда глаза глядят.

Все выше поднималось солнце. Посветлел лес. Солнечные лучи причудливыми синеватыми прожилками и золотистыми бликами разукрасили снег на лесных полянах и стволы деревьев.

Потеплело.

Путник устал. Прислонившись к дереву, он вытащил из кармана пиджака кусок черного хлеба, развязал тряпицу, в которую были завернуты печеные картофелины и соль, и начал жадно уплетать свой скудный завтрак.

Путник и не подозревал, что в течение нескольких часов за ним неотрывно следят четыре настороженных глаза.

Два человека, молодой и старый, одетые в полушубки, с винтовками за плечами, неотступно следуют за неизвестным, останавливаются, когда останавливается он, и снова движутся, как его тени, когда движется он. Вот и сейчас недалеко от путника они замерли за широкими стволами деревьев и ждут, что же дальше будет делать их «подопечный».

Два человека, Игнат Зубилин и его сын Федор, давнишние охотники, а ныне бойцы Угодско-Заводского партизанского отряда, были удивлены до крайности, когда увидели неизвестного.

— Эко вырядился! — удивленно пробормотал Федор, не сводя широко открытых глаз с неизвестного человека, и потянулся за винтовкой, но Игнат остановил его, прижав палец к губам.

Федор бесшумно подобрался ближе к отцу и зашептал, почти касаясь его уха.

— Не наш, батя. Верь слову — не наш. Я всех «блаженных», что наведывались к нам в село, наперечет знаю. Васька-хромой, Петрушка-лысый, Никанор. Все давно куда-то пропали. А этот не наш. Издалека бредет. И вид у него какой-то зачумленный. Небось от фашистов бежал.

Однако и на этот раз отец ничего не ответил сыну. Сердито покосился на него — не мешай, мол, сам вижу — и снова перевел взгляд на незнакомца. Странная, совсем не подходящая к моменту улыбка тронула губы Игната.

Вчера поздним вечером вызвал его Карасев и в присутствии Николая Лебедева, давно знавшего Игната Зубилина по Угодскому Заводу, долго разговаривал с ним. Потом дал прочесть ему небольшую записку, только что полученную от кого-то из подпольщиков.

Час спустя, вернувшись от командиров, Игнат разбудил сладко похрапывающего сына и коротко приказал ему:

— Быстро одевайся. Пойдем серьезное дело исполнять. Секретное!

Охотники вышли, когда еще было темно. Следом за отцом шагал Федор. Вздрагивая от предутреннего холодка, он иногда цеплялся носками сапог за корневища, оглядывался, но никак не мог разобраться, куда отец держит путь.

А Игнат Зубилин кружил вокруг партизанского лагеря. Широкими, но ровными кругами он все далее и далее отходил от стоянки сводного отряда, ставя своими маршрутами в тупик сына.

Если бы Федор не знал, что батя здешние места изучил с детства и мог ходить в лесу даже с закрытыми глазами, он подумал бы, что старик просто заплутался и теперь ищет нужную дорогу. А она, вишь, затерялась, вот и приходится кружить вокруг да около…

Но Федор был дисциплинированным бойцом. К тому же он изрядно побаивался отца. Поэтому парень молча шагал следом, точно выполняя отцовское приказание, полученное перед выходом с базы.

— Язык прикуси, а глазами вовсю шныряй, чтобы ничего из вида не упустить. Понятно?

— Понятно!

И Федор шнырял глазами, молчал и первый раз подал голос только тогда, когда увидел одинокого путника.

И вот сейчас, когда Федор замер на месте, плотно прижавшись к дереву, не сводя глаз с подкреплявшегося «блаженненького», удивление снова промелькнуло на его круглом мальчишеском лице.

Он тронул отца за локоть, хотел что-то сказать, но тот предостерегающе погрозил пальцем.

Потянулись долгие, томительные минуты. Неизвестный поел, потом бережно спрятал в тряпицу остатки еды и снова заковылял вперед.

Малость поотстав, Игнат подошел к сыну и негромко спросил:

— Ну, говори. Что за срочное сообщение имеешь?

— Чудно, батя, получается, — взволнованно зашептал Федор. — Краюху-то он не из-за пазухи вытащил, а из кармана. А у них, у «блаженненьких», привычка одна, я приметил… Какая еда или хлеб — они обязательно ее за пазухой держат.

Зубилин одобрительно посмотрел на сына. Молодец! Правильно подметил. Глаз охотничий, зоркий, не упустил даже такой мелочи.

— А еще что? — спросил он, стараясь суровостью в голосе скрыть одобрение и похвалу.

— И не крестится. Ни до еды, ни после. Тоже, батя, чудно. «Блаженные», они верующие, один в одного, а этот какой-то безбожник…

Федор был прав. Может быть, догадки его были и недостаточно обоснованы, но они дополняли то, что вчера поздно вечером Игнат Зубилин выслушал, а потом и прочел, сидя в землянке у командиров.

Донесение «переводчика немецкой канцелярии» старого учителя Лаврова (его фамилии Зубилин, конечно, не знал) извещало о том, что комендант Ризер получил секретное задание заслать в партизанский отряд своего человека, опытного агента, отказавшись при этом от старых, шаблонных методов. Так и было написано — «старых, шаблонных методов».

«Установить более точно, что имеется в виду, весьма затруднительно».

Даже в своих донесениях Лавров не мог отказаться от свойственной ему обстоятельности и некоторой риторичности.

«Но полагаю, что подобное мероприятие, — писал далее Лавров, — будет проведено немедленно, ибо приказ получен срочный. Подходящий человек, кажется, прибыл. Никто из нас его не видел. Он тщательно укрывается, видимо, готовится к выполнению задания. А Ризер неожиданно заинтересовался нищими и юродивыми. Расспрашивал о них и у меня. Пока все».

Когда Лавров печатными буквами, чтобы скрыть почерк, составлял свое донесение и обдумывал, какой найти предлог для отлучки из Угодского Завода (старику надо было добраться до условленного места лесу и засунуть в дупло старого дуба драгоценную бумагу с надписью «Патриот»), он не знал, что партизанский отряд готовится к налету на немцев и нуждается в разведывательных сведениях. Уж он-то, толкавшийся целые дни в канцеляриях и в комендатуре Ризера, смог бы подробно описать и расположение штабных отделов, и порядок их работы, и количество офицерского состава, и даже их чины и награды.

Но о подлинной роли Лаврова знали только четыре человека: Курбатов, Карасев, Гурьянов и Лебедев. Против личных встреч с Лавровым разведчиков и связных Курбатов категорически возражал. В дупле «маяка» время от времени появлялись бумажки, испещренные мелкими печатными буквами, и эти бумажки связные доставляли в отряд, не зная, кто их пишет и кладет. Своевременно, еще до ухода Курбатова в Серпухов, добыть нужные сведения через Лаврова не удалось, поэтому и пришлось Коньковой дважды совершать путешествие в Угодский Завод.

Не знал Лавров и о том, что недобрыми, гневными словами поминают его партизаны.

Слух о том, что старый угодский учитель работает в немецкой комендатуре, давно распространился в отряде.

— Убить гада! — раздавались голоса. — Советский хлеб жрал, детей наших учил, а теперь фашистам продался. Показал свое кулацкое нутро.

— Пришить, как Гнойка и Крусова, — поддерживали другие. — Всем сволочам наука будет.

Какие аргументы мог выдвинуть Курбатов в защиту Лаврова? Чем объяснить нежелание руководителей отряда расправиться с «предателем»? Ведь тот действительно всем непосвященным казался предателем, изменником. А для таких один закон, один приговор — смерть!..