Его осенило в воскресенье - Карло Фруттеро

— Шестнадцатого, господин адвокат? — притворно изумлялся продавец.

— Ну, самый конец шестнадцатого — начало семнадцатого…

Или же так:

— Все-таки я не думаю, что это картина кисти Маратта.

— Я этого и не утверждаю, синьора. И знаете почему? Потому что, как вы тонко заметили, говоря о драпировке и о чертах лица младенца Иисуса, картина была написана раньше.

— Вот-вот, раньше. Либо она относится к самому раннему периоду творчества Маратта.

Все эти уловки были прекрасно известны Воллеро, хотя ему и в голову не приходило к ним прибегать. Но не дай бог, чтобы инженер Пьяченца или кто-либо другой из его уважаемых клиентов, которые не сомневаются в его абсолютной честности, увидели бы, как он роется в этой дряни. Что бы они тогда подумали?

Он и в самом деле нечасто бывал в «Балуне», а если и бывал, то только затем, чтобы отыскать нужные ему рамы. Разумеется, не подлинные старинные рамы. Надеяться найти их здесь было так же нелепо, как искать Тьеполо, Дзуккини или даже Оливеро. Но вот старые резные рамы в «Балуне» порой попадались.

Должным образом поданные, они превращались в скромные временные рамы для картин, которые он выставлял в своей галерее. Иной раз такая рама вполне подходила по тону к картине, и тогда клиент оставлял ее себе. В противном случае он эту раму выбрасывал и потом уже сам разыскивал другую, старинную. Словом, Воллеро не составило бы большого труда объяснить все это инженеру Пьяченце. Но где гарантия, что тот поверит ему до конца, не усомнится в правдивости его слов и что со временем это сомнение не превратится в уверенность? Нет, риск слишком велик, и он поступил крайне неосмотрительно, придя сюда в самый разгар торговли. Ведь в эти часы рискуешь встретить тут любого из своих клиентов. Надо было прийти много раньше. Либо позже, к часу дня, когда переулки и три площади опустеют, как учреждения в обеденное время.

4

— Теперь мы и Бонетто потеряли, — сказал Федерико.

— Феличе-е-е-е[10], — крикнула Шейла.

Федерико не понял. Он решил, что Шейла радуется тому, что они остались одни.

— Феличе-е! — снова крикнула Шейла, сунув Федерико куклу в немыслимых лохмотьях, которую она купила в «Красивых вещах».

— Иду, — отозвался издалека Бонетто, размахивая чем-то над головой.

В толчее его самого, низенького и щуплого, не было видно, но предмет, которым он радостно размахивал, они разглядели. Это оказалась шапочка священника, немного потрепанная и потертая, но зато со сверкающими галунами капеллана.

— Вот и я! — крикнул он, вынырнув наконец из толпы. — Смотрите, что я нашел! Это я, Шейла, для вас купил.

— Для меня! — восторженно воскликнула Шейла.

Она обняла Феличе Бонетто, ласково надела на него шапочку, потом примерила ее сама и наконец, повернувшись к Федерико, с громким смехом попыталась надеть шапочку и на него. Федерико резко отпрянул назад — ему вовсе не хотелось портить прическу. Шейла недовольно пожала плечами. Затем снова повернулась к Бонетто, взяла его под руку и, сияя, потащила к соседнему прилавку.

— «Балун» куда интереснее, чем рынок в Портобелло и даже чем блошиный рынок в Париже. А вы такой милый! — добавила она, наклонившись к Бонетто, который был ниже ее ростом сантиметров на двадцать.

Польщенный, растерявшийся от счастья, сконфуженный, забывший, наверно, впервые в жизни о Марпиоли, американист Бонетто вдруг понял, что вся его ученость и познания эрудита куда-то улетучились. Он внезапно осознал, что, изучая Торо, Великие озера, Уитмена, Твена, Миссисипи и ее многочисленные притоки, он мечтал познать не Америку, а вот такую ослепительную блондинку — большую, радостную, по-матерински заботливую американскую красавицу, о которой он даже не смел мечтать.

Повинуясь порыву, он купил у старухи, которая сразу заломила немыслимую цену, еще одну куклу — такую же, а может, и более оборванную.

— Могу я подарить вам и это? — робко спросил он.

— Конечно, можете! — совсем растрогавшись, воскликнула Шейла.

Она нежно прижала к себе куклу, снова крепко взяла Бонетто под руку, и они пошли по узкому переулку к выходу.

Бонетто, хоть толпа беспрестанно его толкала, смотрел на Шейлу неотрывно, с обожанием, радостью и страхом в глазах. Он совсем растерялся и не знал, что сказать. И вдруг словно позабыл все английские слова.

— But… where is Federico?[11] — с трудом пролепетал он.

Шейла еще крепче сжала его локоть.

— Never mind Federico. Stick to mama[12], — сказала она.

Марпиоли, наверно, перевел бы это выражение дословно: «Он остался с мамой», не уловив двусмысленности.

— Марпиоли? Но что ему надо, кто о нем вспоминает, и вообще, кто такой этот Марпиоли?! — со счастливой улыбкой прошептал Феличе Бонетто.

5

Прождав минут десять в шумном, переполненном кафе, Лелло помрачнел. Люди входили и выходили, кто-то радостно показывал приятелям свои покупки, а ему становилось все грустнее. Ну допустим, еще не ровно полдень. Но ведь они договорились встретиться около полудня. Раньше это для Массимо означало без десяти, без четверти двенадцать. А было время — и половину двенадцатого.

Он нервно раздавил окурок сигареты.

И потом эта история с Костаманьей, если вдуматься, вовсе не из приятных. Рино наверняка зашел к нему утром домой и увидел в дверях записку для Массимо. Тогда почему же он все-таки устремился за ним в «Балун»?

Может, нежный тон записки до того его расстроил, что он решил… Лелло поежился, вспомнив о мужьях, которые после пяти — десяти лет официального развода вдруг приходят к своим бывшим женам и убивают их у самых дверей квартиры.

Да нет же, нет! Рино совсем не такой человек. Скорее, он, наоборот, решил, что записка довольно сухая, и приехал сюда, чтобы тайком понаблюдать, как они встретятся с Массимо. Будет следить за ними, скрываясь в толпе, и стоит ему или Массимо, ну, скажем, недовольно пожать плечами, как Рино вновь преисполнится надежды.

«Я умею ждать». Это были последние слова, которые сказал ему Рино при расставании.

И тут церковные колокола зазвонили, возвещая о наступлении полудня. Лелло чуть не задохнулся от бессильного гнева. Он не инженер Костаманья. Уж не думает ли синьор Массимо Кампи, что его будут ждать часами?!

Он торопливо заплатил за аперитив и вышел на площадь. Если Костаманья притаился где-нибудь за углом, тем лучше. По крайней мере увидит, что Лелло не стал ждать этого наглеца Массимо. Он осторожно огляделся вокруг: мало ли что этому Рино взбредет в голову. Но никого не увидел — ни Рино, ни Массимо. Тротуары вообще были пусты: народ теснился на центральной площади, там, где в ящиках, потрескавшихся чемоданах, а то и просто на парусине или мешковине было разложено старье «Балуна»: ржавая металлическая посуда, облезлые глиняные вазы, замки, связки причудливых ключей.

Лелло, не спуская глаз с кафе, медленно пошел через эту выставку хлама.

Если бы мы договорились с Массимо встретиться на второй площади, я мог бы хоть подождать его у магазинчика «Красивые вещи», где всегда можно отыскать что-нибудь любопытное, с досадой подумал Лелло. Но на второй площади нет кафе. Поэтому он и в записке написал, и по телефону они договорились встретиться у кафе…

Внезапно он понял, что допустил промах. Точно ли, что на второй площади нет кафе? Ну хотя бы второразрядного бара или остерии, где продают лишь вино, но над дверью сохранилась прежняя вывеска «Кафе-вина»? Конечно, для посетителей «Балуна» площадь с кафе — именно та, где он сейчас стоит. Вторую площадь они называют «пьяццетта». Но Массимо в «Балуне» вообще прежде не бывал. Если он пришел на пьяццетта и увидел «Кафе-вина», то вполне мог решить, что здесь и надо ждать.

Лелло резко повернулся, толкнув кого-то, тоже рассматривавшего этот жалкий рынок.

— Пардон, извините, пожалуйста!

— Ничего, — ответила Анна Карла, подняв голову.

Оба несколько смутились. Они были наслышаны друг о друге, но встречались крайне редко, случайно и всегда в присутствии Массимо.

— О, как вы поживаете?! — одновременно воскликнули они.

6

Массимо, когда его сзади хлопнули по спине и окликнули: «Привет, старина», — остановился, но не обернулся. Вобрал голову в плечи, презрительно скривил рот и машинально поправил плащ, который нес на руке. Кто бы ни был этот болван, который обратился к нему с отвратительной фамильярностью, принятой среди служащих, он ему не ответит, и тот быстро отвяжется.

— Ну-ну, не обижайся! Это я нарочно, чтобы тебя позлить, — сказал Федерико.

— А, это ты, — со вздохом облегчения сказал Массимо.

Неудержимый людской поток увлек их за собой.

— Порой я задаюсь вопросом, что с тобой дальше будет, — сказал на ходу Федерико. — Ведь ты становишься все более раздражительным, замкнутым, настоящим брюзгой. Подумай, что с тобой будет в старости.