Берег варваров - Норман Мейлер

Такой он, этот мир, понял, Майки? Может быть, и был среди них кто-то, кто сказал: «Остановитесь, давайте умрем достойно», но его уже не слышали, ибо газ уже разъедал им глаза, а губы слипались от засохшей на них крови ближнего.

— Значит, было уже поздно, — промямлил я.

— Да пойми ты, — мягко, почти ласково сказала она, — когда ветер треплет траву, мы с готовностью погружаемся в сладостные детские воспоминания. На самом деле поздно что-то менять было не тогда, поздно — сейчас. Можешь ты понять это или нет? Возможности изменить что-то у нас уже не осталось. Выхода нет, есть только исключения из правил. Вот почему в этом мире нет для нас ни добра, ни зла.

— Если бы все было так, то зачем же рассказывать мне эту чудовищную историю?

Губы Ленни изогнулись в презрительной улыбке:

— Ты, похоже, так и не понял, зачем мне это было нужно. Ты так и не попытался взглянуть на мир иначе. Готова поспорить, что ты. естественно, назовешь тех лагерных охранников злодеями. Так тебе легче понимать мир: не надо ни над чем задумываться, все ясно. А я тебе скажу, что именно они были в высшей степени гуманны.

— Гуманны?

— Да, ибо они дали людям возможность умереть в пламени, пусть маленькой, но огненной страсти, а это гораздо лучше, чем умирать якобы с достоинством, но всем вместе, одним стадом. Умирая в толпе, человек испытывает чувство унижения, он проиграл. Так умирает большинство из нас. Постарайся понять, Майки. Стражники действительно совершили преступление, но не то, о котором ты подумал. Нет ни невинных, ни виноватых, есть только страсть и сила воли, благодаря которым мы совершаем поступки или же бездействуем в силу отсутствия воли. Единственное преступление конвоиров состоит в том, что им, для того чтобы совершить поступок, требовалось спиртное, ибо их сознание в силу неразвитости и пустоты не могло позволить им совершить поступок на трезвую голову. В той, прошлой, жизни они были мелкими клерками, в этом же обличии они пребывают и сейчас, когда миг величия остался позади. Более того, многие из них сейчас внутренне раскаиваются в том, что творили. Вот в чем их преступление — в пьянстве тогда и раскаянии сейчас.

— Я бы скорее сказал, что в этом их, да и наша, надежда на спасение.

Подобное возражение привело Ленни в ярость.

— Ты, кажется, хотел знать, — она с трудом сдерживала себя, — почему я взяла у него деньги.

— Да, почему именно у него?

— Да потому, что он один из них. А ведь именно они позволяют тебе снимать угол за приемлемые деньги, именно благодаря им я могу жить так, как хочу. Вот что я повторяю себе, когда меня убеждают в том, что я всегда буду неопрятной уродиной.

— Не понимаю, кто такие «они»?

— Как кто? Наши охранники, конечно. — Она села, вжав выпрямленную, напряженную спину в спинку стула так, словно от нашего разговора у нее страшно разболелся позвоночник. — Они — охрана, стражники той страны, в которой мы живем, а твой друг точно такой же конвоир, но служащий другой стране. Рано или поздно все они встретятся и состоится большая битва, победитель в которой будет только один. Вот тогда-то им и станет страшно. Понимаешь, они так настроены на победу, так поклоняются ей как идолу, что совсем забыли о том, что для победы нужно приложить усилия, нужно собрать все резервы и ресурсы. Я же буду питать их страх. Они обернутся, посмотрят на меня, они будут искать меня взглядами.

Заметив непроизвольную улыбку, мелькнувшую у меня на лице, она словно прочитала мои мысли и поправилась:

— Ну хорошо, пусть это буду не я, пусть кто-то другой. Но кто-то же должен перевязать их раны, кто-то должен вырвать у них из рук бутылку с рюмкой. Я единственный человек, который по-настоящему хочет, чтобы и другие продолжали жить. Кроме меня, этого больше никто не понимает.

Я принялся машинально вышагивать взад-вперед по комнате.

— А что если я не захочу выбирать себе тюрьму?

— Тебе придется, и ты сделаешь это с превеликим удовольствием. Это тайна, тайна, у которой нет объяснения.

— Но ведь в этой битве не будет победителей, — сказал я, — они просто уничтожат друг друга, да и нас всех заодно. И почему-то мне кажется, что ты хочешь увидеть именно это.

Ленни скользнула по мне отсутствующим взглядом.

— Кто знает, чего мы хотим на самом деле. Быть может, нам нечего больше любить, ну разве что огонь. — Она запрокинула голову и, глядя в потолок, сказала почти умоляюще: — Майки, пойдем со мной, ибо если и есть у нас какое-то будущее, то оно — с ним.

— Ну да, и ты, в силу собственной убогости, так и норовишь утащить за собою всех вокруг.

Она пожала плечами и погрузилась в молчание.

— Вот скажи ты мне, — продолжил я, — следить за Гиневрой, подсматривать за мной, читать чужие записки — все это вменяется тебе в служебные обязанности, или же ты это делаешь для себя, по доброй воле?

Выражение ее лица не изменилось. Она как будто не слышала меня.

— Ленни, зачем ты подслушивала за дверью?

— Для себя, я делала это только для себя самой, — пробормотала она. Было видно, что мой вопрос оказался для нее очень болезненным. Она крепко сжала в руке стакан для виски, а потом так же неожиданно отпустила его и уронила себе на колени.

— Они ушли вместе? — спросила Ленни.

Я кивнул.

— Господи, какая же она сука, какая сука, сука. — Ленни смотрела на меня, побледневшая, измученная, истерзанная, — усталость и измученность на ее лице уже не могла скрыть никакая пудра. — Сука, — повторила Ленни, — она застала меня врасплох. Вот к этому-то я совсем не была готова.

Глава двадцать четвертая

Если одним дается больше, то лишь за счет того, что отбирается у других. Если один велик, то другие ничтожны. Надо же было такому случиться, что я, человек без прошлого, а следовательно, не ведающий и будущего, человек, не вступающий ни в общественные, ни в экономические отношения с другими людьми, человек, в памяти которого не хранятся заученные истины, и вследствие этого обладающий привилегией не размышлять и не рассуждать, именно такой человек оказался вынужден вновь усваивать и переваривать те мысли, которые мне не принадлежали. Которые однажды уже были выучены, а затем крепко забыты. Я мгновенно окунулся в учебу. Все внешние признаки студенческой жизни были налицо: я поглощал урок за уроком, я зубрил все новые и новые определения, я ставил полученные знания под ружье, и они были готовы ринуться за меня в бой.

Я сел за стол и стал перечитывать учебник. Итак, рабочий продает свой труд. За время работы он производит продукт, стоимость которого выше, чем его заработная плата. А в день седьмой, когда пролетарий отдыхает, капиталист может спокойно подсчитать прибыль, потратить ее часть на потребление и поискать подходящее место, куда можно было бы с выгодой вложить оставшиеся деньги. Так гласила Книга Бытия моей Библии, той самой, которая когда-то была мною многократно прочитана и осмыслена. С этого псалма начиналось путешествие длиной в две тысячи страниц, переходившее на бескрайние просторы множества других книг, описывающих историю и экономику последних трехсот лет. Того самого времени, когда повсюду, от горизонта до горизонта, росли все новые фабрики и заводы, прокладывались железные дороги, приумножались города — любой ценой, пусть даже за счет обесценивания великого товара прошлого — любви.

Я продирался сквозь все новые выкладки, уравнения и примеры. Есть рабочий, и есть машина. Чем более значимой становится машина, тем меньшую ценность представляет собой человек. И вот мы уже слышим откуда-то похоронный марш, под который нам нараспев декламируют, что любой, кто рожден, должен и умереть. Вот только перед смертью из него почему-то обязательно нужно выжать все соки. Под такой аккомпанемент приговоренный прекращает сражаться со своим соперником, с машиной, и соглашается с тем, что настало время уходить из этого мира. Работник и машина, зарплата одного против стоимости другого. Переменная сумма и единожды уплаченное: чем больше угасает один, тем сильнее разбухает второй. И вот наступает момент, когда человек, у которого можно похитить часть затраченного им труда, становится никем перед машиной, у которой ничего не нужно воровать. Она сама с готовностью отдает весь произведенный ею продукт, не требуя ничего взамен. А чтобы выполнить то, что пока не подвластно машине, владельцы заводов и фабрик мечутся по всему миру в поисках дешевой рабочей силы для производства каких-нибудь консервных банок, которые будут навязаны этим людям в качестве объекта потребления. Миллионы людей из сотней колоний и зависимых территорий будут чуть ли не силой вырваны из лачуг, хижин и нор, в которых они жили, и перенесены в новые жилища — в камеры и бараки.

Кто бы мог подумать, что денежные мешки оказываются в этом мире в очень незавидном положении. А дело обстоит именно так. Сначала им нужно непременно реинвестировать присвоенную стоимость прибавочного продукта. До какого-то момента прибавочная стоимость является источником их богатства и внешней экспансии, а затем закономерно оборачивается корнем всех бед и причиной их же уничтожения. Я сидел, думал, и мне приходилось заново осваивать то, что не удавалось реконструировать в памяти. Я вновь и вновь вгрызался в очередные хитросплетения терминов и понятий. Мне предстояло самому заново осознавать принципы и законы создания стоимости с поправкой на условия монополистического капитализма. От меня требовалось вновь понять, почему производство ограничено в своем росте и как формируется искусственное ограничение цены. Я постигал, почему стандарты жизни большей части человечества не могут быть в значительной мере повышены за короткое время, ибо если бы это оказалось возможным, то где бы монополии взяли того Петра, который ограбил бы Павла и при этом еще и заплатил бы ему. Я бился лбом о понятие золотого стандарта и его соотношения с реальными деньгами. Я постигал принципы формирования тарифов, и когда мне казалось, что все это безрезультатно и что мне никогда не набрать необходимого количества знаний, в моей больной голове вдруг возникло осознание всеобщих мировых противоречий и понимание того, как промышленные технологии, с одной стороны, обеспечивают миру существующий уровень потребления, а с другой — прямо у нас на глазах разрушают единый мировой рынок.