Родина - Анна Караваева

«Он мне сегодня словно загадки задает», — подумал Артем и ответил смущенно:

— Н-ну да, ведь есть же опять общие понятия…

Лицо Пластунова стало серьезно и строго.

— Вот если бы, дорогой комсорг, ты не надеялся так сильно… на общие понятия, у тебя в цехе Игорь Семенов не упал бы в обморок при известии о Севастополе.

— Извините, Дмитрий Никитич, но я что-то не пойму… при чем тут общие понятия… и Севастополь?

— Экий ты, право… Я же ничего нового, собственно говоря, не сказал. Искусство воспитания людей в нашей партии не только в том, Артем, состоит, чтобы приобщать души человеческие к этим прекрасным общим понятиям, а и дознаться, что именно в этой душе болит. Чем можно помочь? Мы, партия, видим не только всеобщее горе, а и личное, мое, твое… Но разве люди страдают только из-за личных потерь?.. А мысли? Мысли еще совсем юного человека, у которого война оборвала детство? Знаешь ты, что думал Игорь Семенов по поводу падения Севастополя?

— Честно скажу: не знаю…

— Так ты не знаешь и того, как поднять человека на ноги.

Пластунов подошел к столу и сел в кресло, устало потирая лоб и смотря из-под ладони на Артема серьезными глазами.

— Да… найти ключ к каждой душе в тяжелую минуту. Завтра в обеденный перерыв загляну к тебе в будку.

— Хорошо, Дмитрий Никитич.

Вернувшись в цех, Артем спросил Чувилева:

— Ну, как твой тезка?

— Ребята из вечерней смены забегали сейчас ко мне… спрашивали, что с ним делать. Лежит пластом и глаз не открывает, — угрюмо доложил Чувилев.

— А ты что им посоветовал?

— Оставьте, говорю, его пока.

— Нет, так оставить нельзя! — решительно произнес Артем. — Мы должны его на ноги поднять!..

Артем обладал счастливым «совестливым» характером, как любила говорить его мать. Он теперь думал, как много пережил подросток в сравнении, например, с ним, Сбоевым. По совести говоря, для нынешнего сурового времени Артема даже можно причислить к счастливым. Да, сердце у него болит за Родину, но личного горя у него нет. Старшие братья его все живы, все они видные заводские люди, все, как и он, оружейники Красной Армии, и, значит, семья Сбоевых никого не потеряла на фронте.

Артем думал об этом, входя в свою будку. В глаза ему вдруг словно глянула карта-десятиверстка, которую с месяц назад подарил Пластунов: «Вот тебе, Артем, необходимейшее пособие для агитационной работы с твоим «войском»! Но Артем ни разу не привлек внимания своего молодого «войска универсалов» к этой карте. Почему?.. Ему казалось, что именно на эти разговоры времени как-то недоставало.

Красный жгутик из шерсти — линия фронта змеилась по десятиверстке пылающими волнами, зигзагами, острыми выступами. Артем, нахмурясь, вынул булавку из большого двойного кружка «Севастополь». Красная нить теперь пролегла по морской голубизне, вдоль кавказских берегов. Кружок «Севастополь» на карте сразу словно окунулся в черный мрак.

«Что там делается сейчас? — подумал Артем, и сердце в нем словно перевернулось. — Нет, конечно, мне, как старшему, надо было присмотреть за этим мальчонкой…»

И тут Артем понял, что ему надо сделать.

Игорь Семенов лежал на койке молчаливый и недвижимый. Тяжелый его полусон временами прерывался, но не хватало сил открыть глаза, и было даже странно сознавать, что он еще жив, что может дышать и слышать, как за окном шелестит береза. Какие-то пичуги зачирикали в кустах за окном. Игорь скрипнул зубами; все вокруг было противно, чуждо, весь мир опустел и обезлюдел без Севастополя, без Максима Кузенко. Так застали его Чувилев и Артем.

— Игорь! — осторожно позвал Чувилев.

Худенькое тело подростка в выцветшей морской тельняшке и обтрепанных брюках казалось бездыханным, словно ожидало воскрешения.

— Слушай, Игорь Чувилев, — подумав, произнес Артем нарочито равнодушным тоном, — может статься, мы зря сегодня твоего тезку беспокоим… Ведь вопрос о Севастополе все равно совершенно ясен.

Худое плечо лежащего слегка дернулось. Артем повторил еще решительнее:

— Вопрос о Севастополе аб-со-лют-по ясен…

Игорь Семенов вдруг приподнялся на локте.

Что вы такое говорите? — пробормотал он глухим от долгого молчания голосом.

— Скажу, сейчас скажу, — пообещал Артем, — только ты, друг, встань или сядь, как тебе угодно.

— Ну… ладно, сяду… — и севастополец сел, неловко разминаясь и качая встрепанной головой, — Что вы знаете о… Севастополе?

— Одно хорошее дело знаю, — с расстановкой начал Артем, — Севастополь наш, нашим и останется на веки вечные, а захватчиков мы оттуда, дай срок, выгоним!

— А! — разочарованно отмахнулся Игорь Семенов, и голова его упала на грудь.

— Наш, говорю тебе, наш! — все горячее упорствовал Артем, — Вот тебе простой пример. Скажем, ушел я на завод, а тем временем в квартиру мою забрались воры. Я вернулся, а они заперлись в моей квартире, напились, морды на улицу показывают, надо мной изгаляются, домой не пускают.

— Ну… и придется вам на улице торчать… — угрюмо пробормотал Игорь Семенов.

— Но ведь все соседи знают, что разбойники в  м о е м  доме засели, что хозяин там я, а не те проходимцы, и им, соседям-то, надежнее иметь дело со мной, честным человеком, а не с бандитами… Значит, будь спокоен, соседи все помогут выгнать бандитов из моего дома, — и Артем с силой потряс кулаком.

— Да… — вяло вздохнул Игорь Семенов. — Такой случай может быть… Из квартиры выгнать воров… это просто… А Севастополь не квартира, и «он» будет сидеть и сидеть, раз «он» захватил…

— А ты всамделе вообразил, что мы с тобой так и позволим Гитлеру Севастополем владеть? Ты и я… да?

— А что же… могу я… и вы? — проронил Игорь Семенов, недоверчиво глядя на разрумянившееся лицо молодого инженера.

— Что ты можешь и что я могу? Все! — и Артем ласково стиснул ладонями худенькие плечи севастопольца. — Мы можем все!.. Мы, брат, с тобой так можем Красную Армию вооружить, что всем этим фашистам тошно станет.

После ухода Артема Чувилев мягко упрекнул севастопольца:

— Вот видишь, я всегда говорил, что наш Артем хороший человек!

Севастополец хмуро кивнул. Потом сказал мрачно:

— Ему легко говорить… он же не военный. А вот пусть он мне скажет: почему так вышло? Если так просто обстоит дело — отступили наши, а немцы вошли, а потом, мол, наши опять немцев выгонят, тогда зачем нужно было отступать? Зачем? Тогда надо было держаться, не допускать немцев до Севастополя!.. Почему так получилось?

Игорь Семенов яростно ударил себя в грудь, упал на постель и опять повернулся лицом к стене.

На другой день, в перерыв, когда все уже пообедали, в будку Артема Сбоева пришел Пластунов.

— Чем мы открываем нашу беседу, товарищи? — спросил он, окинув быстрым взглядом юные лица, которые с выжиданием и любопытством смотрели на него. — Предложений нет? Давайте займемся сегодня вот этой новой подробной картой.

— Лучше бы ее, такую, и не видеть никогда… — шепнул севастополец на ухо Чувилеву, но Пластунов услышал это.

Обернувшись к Игорю Семенову, он громко повторил:

— «Лучше бы ее, такую, не видеть никогда»… Вот как! Что ты этим хочешь сказать, Игорь?

Бледное от бессонницы, с черными подглазьями, лицо Семенова совсем побелело, губы задрожали, но отступать было нельзя.

— Это я о себе сказал.

— Ты комсомолец, товарищ Семенов? — с требовательной ноткой в голосе спросил Пластунов.

— Да, комсомолец.

— Когда вступил в комсомол?

— В феврале сорок второго года… на участке нашем.

— Кто тебя рекомендовал?

— Наши моряки… Максим Кузенко и еще четверо.

— Ого, пятеро фронтовиков! Значит, ты стоил этого доверия. Но это еще только поддела… Соображаешь, почему?

— Нет… не знаю, — угрюмо пробормотал Игорь; ни говорить, ни сидеть в будке мучительно не хотелось ему.

— Я ведь не зря спросил тебя о комсомоле, Игорь Семенов, — продолжал между тем Пластунов, — потому что комсомолец должен всегда смотреть правде в глаза! Пусть это самая тяжелая правда, но смотри на нее прямо! Вот мы и посмотрим ей в глаза!

И Пластунов острием карандаша указал в знакомый всем угол Крымского полуострова:

— Третьего июля — запомни, Игорь Семенов! — наши войска после восьмимесячной героической борьбы оставили Севастополь. Эта оборона очень много значила для развития военных действий — и не только на южных наших фронтах: она связывала крупные силы врага.

Десятки глаз следили, как летал над картой карандаш в руках Пластунова. Острие карандаша то вонзалось в зигзаги фронтовой линии, то, прочеркнув в воздухе из разных точек несколько лучей, будто связывало их в маленький меч, рассекающий красную змеящуюся линию фронта, то, наконец, это острие замыкало кривую вокруг знакомых всем с детства названий советских городов, рек, возвышенностей, железных дорог.