Искры на воде (сборник) - Вячеслав Павлович Архипов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Егор разговаривал с Ручкиным. Он никак не мог понять, что же случилось с людьми. В Сибири люди всегда жили вольно, но в послушании, подчинялись закону. Были и здесь нерадивые, кто всегда работал абы как. Работай, не ленись. Хочешь — паши землю, расти хлеб, нет желания — лови рыбу, ходи на охоту. Без куска хлеба не останешься. Вырасти в огороде картошки, набери грибов и ягод, корову держи, другую скотину — сено косить везде можно. Не ходи и не ной, никто тебя кормить даром не будет.
— Так и раньше жили. Как могли, так и пробивались, но помалкивали. А сейчас ссыльные настраивают недовольных, мол, надо пойти, требовать с купцов. Пойди да требуй, а он закроет лесопилку. Что тебе ничего не достанется — ладно, но многие другие потеряют кусок хлеба, — говорил Егор.
— Я с тобой, Егор Петрович, давно поговорить хотел. Хоть и едут сейчас люди сюда на поселение, я к тебе не буду посылать больше. Понимаешь, Егор, дорог ты стал мне за эти годы, не хочу я тебя подставлять. Не те люди едут сейчас, не те. У первых в глазах добро было, а сейчас всё больше злые какие-то. Условия не поменялись, но сколько сейчас ругани и споров! Как представлю, что к тебе поедут такие вот горлопаны, ну, не знаю, что ты будешь с ними делать. У тебя много осталось материала?
— Я уже и сам не хотел подряжаться. Устал чего-то. Буду пока работать с Зюзенцевым. Отдохну. Материала осталось немного, строятся сейчас уже дети новосёлов, детишек рожают, жизнь идёт. В деревне у нас сейчас больше тридцати дворов. Скандалов не слышал между людьми. Не шумно живут, ладят меж собой.
— Попадутся крикуны, разбередят деревню — тогда прощай покой. Перегрызутся все. Я таких говорунов посылаю в низовье Бирюсы. Там старожилы сильны, не позволяют дурить. А у тебя все переселенцы. Пусть спокойно поживут.
— Не хотелось бы свары, я не люблю споров. Начнут руками махать, горлопанить, а чего хотят, толком объяснить не могут.
— Заметил, что тебе покой больше по сердцу. Всё больше молчишь, а дело тебе можно любое доверить.
— В тайге привык молча. Там поговорить можно в зимовье, если есть с кем. А целый день один по лесу шатаешься, плашки проверяешь да ловушки. Сам с собой не поговоришь. Языком чесать — не мужское дело.
— Верно. Дома всё хорошо?
— Хорошо. Фёдор в лесу находится да на реке, дома не бывает. Настя с грядками воюет. Заняты все делами, один я вот катаюсь туда-сюда. Я вот что думаю, Илья Ильич, а на всю эту заразу, которая расползается тут, управы нет никакой? Урядник, пристав, полицейские — ничего не видят?
— Пока только словами грозят, не трогают, побаиваются лить масло в огонь. Ждут, что всё само собой и стихнет.
— А как не стихнет? Хорошо, что пока у нас поспокойней.
— Вот я тебе и не посылаю людей, а ты не пускай своих далеко, чтобы не видели ничего да не болтали зря.
— У меня только Мыльников ездит за товаром, надо с ним поговорить, чтобы не болтал лишнего. Больше никто и не отлучается никуда: лето короткое, не успеешь дел всех переделать, и зима нагрянет.
— Люди довольны? — спросил Ручкин.
— Живут. Никто не голодает, веселей живут, чем работные люди рядом с депо в Тайшете. Здесь в бараках ютятся: бараки чёрные, всё мрачно. Нет, у нас веселей. Но если случится зараза в деревне, то найдутся и у нас любители порассуждать, особенно из последних прибывших. Те, кто раньше приехали, уже приноровились, у них всё хорошо.
— Всё ж опора у тебя есть.
— Есть. Первые крепко ухватились за землю, работают с темна до темна.
Немного успокоившись после разговора с Ручкиным, Егор отправился домой.
В деревне стучали топоры. За последние два года справили четыре свадьбы. Дети росли, создавали свои семьи. Поначалу жили у родителей, а потом ставили себе дома. Но строить теперь приходилось своими силами, и стройки затягивались не на одно лето. Зимой сруб рубить не будешь, а летом другой работы хватает. Только Васька Бутьянов решил остаться в отцовском доме: отца схоронили, а мать с братом бросать не захотел. Решили, когда понадобится младшему дом, тогда и будут думать.
В последнее время возле домов стали ставить палисады. В них высаживали черёмуху да рябину, приносили колючий шиповник. Окна украшали ставнями с затейливыми деревянными кружевами. Всё это радовало глаз. Начал Кузьма Захаров. Все ходили, смотрели. Кто просто останавливался, разглядывал, кто мимоходом бросал взгляд. Потом у Кузьмы заказал резные наличники Мыльников. И пошло. Потянулись люди к красоте.
Вечерами по всей деревне неслись весёлые переборы гармошки, украшенные чистыми девичьими голосами. Особенно завораживали своим пением Марийка Погодина да Иринка Кузнецова. Две подружки так на два голоса заводили песню, что гармонисты переставали играть, боясь спугнуть такую красоту и восторг души. Душа русская по-настоящему раскрывается в песне. И сельчане в темноте садились у окна, слушали и радовались своему тихому счастью. Радовались, что не надо думать, чем кормить детей завтра, радовались свадьбам детей, не только своих, но и соседских — потом соседи порадуются за твоих. Радовались за внуков, которые родились уже здесь, и никогда не узнают про голод. Радовались аромату свежевыпеченного хлеба, что, как хорошая песня, плывёт над деревней. Это ли не радость? Замешивают тесто ещё с вечера, чтобы за ночь оно набрало силу, поднялось. Хозяйка встанет рано, затопит печь. Для хлеба и печь затапливали по-особенному: дрова в поде складывали колодцем. У каждой хозяйки были свои премудрости. Прогорят дрова — выметет хозяйка все угли и золу, а потом на деревянной лопате тщательно вымешенное тесто ставится в печь. Каждая печь выпекает по-своему, и хозяйка знает характер печи и возможности. Проходит время, и ковриги, пышущие жаром, ложатся на лавку, покрытую
