Новый Мир - Александр Столбиков

Синие значки, обозначающие британские авиаэскадрильи, сомкнулись вокруг силуэтов корабликов, встречая красные с черными крестиками стрелы немецких торпедоносцев.

Там, за сотни километров от этого места, теплого, удобного, надежно защищенного, корабли шли вперед, как огромные механические пауки-водоходы, мигая рубиновыми глазками орудийных залпов, раскидывая огромную густую сеть дымных следов трассеров, захлебывались свирепым лаем многоствольные артиллерийские батареи, извергая тонны убийственной стали. Само море походило на адский котел, источая дым и пламя горевшего топлива, кипя от падающих осколков бесчисленных зенитных снарядов. Тяжелые машины немцев, похожие на огромных жуков, сбрасывали торпеды, тянущие к судам тонкие пальцы бурунных следов, чтобы обхватить их мгновенной вспышкой, смять обшивку объятием взрыва сотен килограммов взрывчатки, пустить внутрь жадную воду, жаждущую жертв богам моря и войны.

Сколько прошло времени, минута, четверть часа или вечность, она не поняла. Все так же сновали вокруг возбужденные люди, забывшие регламент и устав. Все так же дымил Черчилль, Даудинг был все так же сух, спокоен и холоден. Болели пальцы, никак не желая простить хозяйке такого насилия.

Но что-то изменилось. Что-то неуловимо изменилось. Как будто в тесном помещении, полном затхлого застоявшегося воздуха, открыли тонкую щелочку, от которой повеяло первым, почти невесомым сквозняком. Движения оперативников стали чуть бодрей, поступь посыльных — чуть быстрей.

Даудинг встал, слегка потянулся и неожиданно громко припечатал узкой ладонью свой любимый том географического атласа. И сразу же, будто устыдившись такого неподобающе резкого проявления эмоций, едва ли не с поклоном сказал:

— Третья атака отбита. Есть некоторые потери с обеих сторон, но относительно небольшие. Немцы возвращаются, и я бы сказал, что при некоторых усилиях сегодня удача может оказаться на нашей стороне.

Черчилль критически скосил взгляд на неведомо какую по счету сигару, догоревшую почти до основания.

— Давно бы так, — сварливо, пряча за недовольством надежду и страх спугнуть удачу, буркнул он. — Поднимаете Корнуэльс? Последний резерв?

Даудинг широко улыбнулся, впервые за эти сутки, а может быть, и за всю неделю.

— Безусловно. Торжественные проводы до дверей своего дома — привилегия дорогого гостя и проявление уважения радушного хозяина.

«Пришло время для какой-нибудь исторической фотографии, — подумал Черчилль, — но надо будет очень тщательно выбрать композицию и ракурс». Дежурный фотограф, истинный профессионал своего дела, уже почти сутки ожидал в специальном автомобиле со всей аппаратурой наготове. Впрочем, нет, рано, слишком рано. Он никогда не был особенно суеверен, но неудачи последних лет отучили праздновать день до заката.

Посмотрим, что будет дальше.

Когда рваный строй немецких торпедоносцев, среди которых почти не было неповрежденных, собрался для возвращения, Даудинг выложил последнюю карту — корнуэльсских «спитфайров», наведенных теми же РЛС, и отход немцев превратился в избиение. Только уже над Проливом советские «МиГи» и немецкие «люссеры» прекратили истребление, но до этого дотянули немногие. И в этот момент, когда казалось, что хуже уже быть не может, Хью Даудинг поставил последнюю точку в единоборстве. По его приказу бомбардировочное командование RAF поддержало общий настрой — «блейнхеймы» на малой высоте вышли к побережью Северной Франции, сумев отбомбиться по пяти аэродромам. Ущерб был невелик, но оказались повреждены многие взлетные полосы. В первые минуты на это никто не обратил внимания, подсчитывая более зримый ущерб — технику, склады, топливо. До тех пор, пока возвращавшиеся торпедоносцы не стали заходить на посадку.

Ремонтные бригады не успевали — работы было всего на пару-другую часов, но самолеты вырабатывали последние капли топлива и не могли ждать. Пилоты шли на посадку, и небоевые потери зашкалили за все мыслимые пределы.

Шетцинг, как всегда подтянутый, в строгом, но элегантно сидящем костюме, стоял, повернувшись к окну, и молча смотрел на Марксштадт, сверкающий мириадами стекол, отражающих лучи умирающего солнца. Словно гигантская бабочка раскинула огромные крылья. С верхнего этажа Народного Дворца Собраний открывался прекрасный вид на город, чистый, огромный, геометрически правильный. Берлин по-прежнему оставался столицей и душой страны, но ее мозг находился здесь, в «городе семи министерств» Прямоугольники застроек правительственных ведомств и министерств чередовались с уютными сквериками. Прямые красивые дороги разбегались от центральной площади Павших Героев и Стелы будущего, соперничавшей по красоте и монументальности с хрустальной призмой московского Дворца Советов, чтобы на окраинах постепенно перейти в многополосные автобаны. Это был город будущего. Его город.

— Разгром? — не оборачиваясь, спросил он наконец.

Рихтгофен не спеша сложил в папку последний лист, криво исписанный от руки торопливым почерком референта. У того явно дрожали руки, но Барон разбирал любой почерк.

— Полный, — сказал он. — Числа уточняются, но британцы отыгрались за все. При всей моей нелюбви к островитянам, это была работа мастера. Если у нас получится, я хочу, чтобы Даудинг читал лекции в нашей Военно-Воздушной Академии. И надо что-то делать с нашей радиолокацией.

— Когда у нас получится, — отчеканил Шетцинг, по-прежнему не оборачиваясь.

— Надо будет позвонить русским, — задумчиво произнес Рихтгофен. — Ворожейкин раскалил все линии связи, пытаясь выйти на меня.

— Нужно, — согласился Шетцинг, отрываясь наконец от созерцания городского пейзажа. — Ты уже придумал, где был в такой недоступности?

Он прошел к столу и присел на край стола, задумчиво сплетая пальцы.

— Придумаю, — буркнул Рихтгофен. — Скверно как-то на душе… Чего-то такого я ожидал, но все равно скверно.

— Успокойся, Манфред, — ободряюще улыбнулся Шетцинг, но было заметно, что улыбка дается ему нелегко. На душе у него тоже было несладко. — Это должно было произойти, рано или поздно. В конце концов, мы же не подставляли никого. У авиаторов вполне были все шансы на успех.

— Но и не остановили, — мрачно возразил Рихтгофен. — А могли бы. Я мог. Ответить Ворожейкину и этому, как его… Клементьеву. Отозвать третью волну, все равно нужного мы уже добились. Потеряли бы меньше хороших немецких парней. А так… Лишние покойники на дне, лишние мертвые пилоты, от которых уже никакой пользы. Лишние вдовы и сироты.

— Ты же знаешь, так было нужно. Завтра я начну вызывать на ристалище радикальную военную партию и громить их по одному. За авантюризм. За неподготовленность. За глупость, наконец. Десяток-другой отправлю в отставку, пару — под трибунал. И все под общее ликование от сурового, но справедливого правосудия. А затем мы начнем организовывать нашу войну. Новую, грамотную. И успешную. А британцы… пусть пока радуются.

— Знаю. Но все равно… Я устал от мертвецов, — честно сообщил Рихтгофен. — Я знаю, что эти безумцы втянули бы страну в глупый и неподготовленный штурм еще до осени. Знаю, что от них надо было избавиться. Знаю, что мы ничего в общем и не сделали. Просто позволили им воевать, как они хотели, торопливо, «давай-давай!» И что цена за то, чтобы убрать этих… невысока, тоже знаю. Но от этого-то не легче. Во всяком случае мне.

Рихтгофен устремил на Шетцинга тяжелый немигающий взгляд.

— А тебе, Рудольф?

Шетцинг выдержал его взгляд, не отвел свой.

— Нет, друг мой, не легче. Но со своей совестью я договорюсь.

— И пусть нас судят потомки?

— Нет.

Шетцинг поднялся и снова встал у окна. Снова долго смотрел на пламенеющий багрянцем краешек умирающего солнечного диска. Так долго, что Рихтгофен уже не ждал продолжения. Но правитель Германской Демократической Республики все же закончил.

— Трое знают об истинных причинах сегодняшнего погрома. Я, ты и один хитрый старый человек, который не любит коньяк, но любит вино и трубку. Потомки не будут нас судить, потому что никто никогда им не расскажет.

Глава 21

Рунге ходил по комнате, как сердитый тигр по клетке, быстро, нервно, в нетерпеливом ожидании. Хотя ему по статусу полагался гостиничный номер или временная квартира, приезжая в Москву он останавливался у Кудрявцева, с которым сошелся ближе всех. Одинокий и холостой генерал-майор компанией не тяготился, кроме того, так было гораздо проще разделять их общую страсть — разработку передовой в мире теории комбинированной торпедо-бомбо-ракетной атаки морских целей. Обычно совместное проживание в скромной не по чину трехкомнатной квартире Кудрявцева сводилось к паре формальных ночевок, после которых коллеги, ставшие товарищами, вновь разбегались по своим неотложным делам. Формальных, потому что до сна ли было, если в заветной тумбочке стола лежали «машина вероятностей» и новенький набор фишек, солидный шкаф был заполнен кипами карт всего обозримого мира, а в заветной тетрадке у Рунге всегда находилось что-нибудь новое. Иногда немец шутил, что, играя в течение едва ли двух месяцев, они продвинули теорию воздушного военно-морского боя дальше, чем целые серьезные институты за годы. Конечно, это была шутка, но все же определенная доля истины в ней была. Слухи о новом увлечении Кудрявцева расползлись стремительно, говаривали, что идеей заинтересовался сам Жуков, экспериментировавший с военными играми еще в начале десятилетия. Дескать, тогда не судьба, война властно вмешалась и изменила немало планов, зато теперь самое время разнообразить методы подготовки командного состава Красной Армии.