Соседи - Сергей Никшич

Но Гапка по обыкновению перестаралась. Они пришли не для того, чтобы выслушивать ее попреки, а для того, чтобы найти в подвалах у нее под домом, там, где Голова и его сотоварищи нашли клад, другие средства борьбы с обнаглевшими грызунами. И грубые мужские руки отодвинули от дверей ее и Светулю, и бесчисленные кладоискатели, основательно попахивая алкоголем и козлом, ворвались к ней в комнату и стали искать вход в подземелье. Опытные руки разобрали доски пола, и толпа сообразила, что нужны фонари или факелы. Почему-то их стали искать в спальне, но обнаружили там только перепуганную Маню, которая сидела на постели и тревожно посматривала по сторонам. Сначала ее из-за темноты чуть не приняли за соседа, но потом признали в ней женщину и не стали ее обижать, а только поинтересовались, нет ли у нее лишнего фонарика. Маня ответила, что у нее нет привычки брать в кровать фонарик, и мужики вздохнули, поражаясь женской беспечности, и ретировались на поиски факелов, без которых спускаться в страшное, пахнущее сыростью подземелье у них не было никакого желания. Гапка, которая уже возвратилась в дом, почти беззвучно ругалась на тахте, потому что подозревала, что когда они уберутся из подземелья, то не прибьют доски, как положено, и сквозь дыру к ней будет проникать всякая незваная гадость, как то: гномы, соседи и тому подобные обличности, от которых толку нет никакого, а одни убытки. А мужики вернулись с факелами и фонарями и полезли, матерясь, в подземелье, хотя почему они решили, что там имеются дополнительные дудки, Гапка никак не могла сообразить. Через некоторое время из подземелья донесся истошный вопль, который перерос в злорадный смех, – кладоискатели наткнулись на привидение кота Васьки и поначалу испугались, но потом сообразили, что оно им сделать ничего не может и принялись с ним ругаться. Каждый припоминал, что тот у него украл, и Ваську поносили почем зря, но тот категорически все отрицал и всю вину переводил на Голову, который завел его для охраны от мышей, но при этом, по рассеянности, забывал кормить, даже если он, Васька, истошно мяукал и судорожно терся о его ногу, напоминая о себе. У Павлика, который в надежде на клад (дудка его мало интересовала) затесался в толпу, тоже были претензии к Ваське. Он явственно помнил, как много лет назад он, скажем так, позаимствовал у приятеля добрый кусок копченой свиной грудинки и бутылочку пива с иностранной этикеткой, и намеревался неплохо провести вечер в компании безотказной супружницы и телевизора, и пошел в ванную, чтобы вымыть перед ужином руки – за день ему приходилось пожимать множество рук, чтобы по-подхалимски втираться в нужные круги, а пожимать руки он на самом деле брезговал, потому что ему казалось, что его могут заразить чесоткой или лишаем и тогда ему придется тратить деньги на врача, а раскошеливаться он, как и все местные жители, совершенно не любил. Так вот, он отправился в ванную, чтобы вымыть руки, но воды в кране не оказалось, и ему пришлось выйти во двор к рукомойнику, в котором, на свое счастье, он обнаружил теплую, нагретую солнцем воду, и он стал тщательно мыть руки, и тут ему показалось, что запахло чем-то вкусным – он повернулся и увидел, как из окна кухни выдвигается облюбованная им грудинка и что перемещается она по воздуху не сама по себе, а тащит ее наглый Васька, который, увидев его, взлетел на забор и был таков. И ужин, и вечер были погублены, и он отправился выяснять отношения к Голове, но тот открещивался от Васьки, как от черта, и доказывал, что никакого кота не знает и что ночью все коты серы, и какой именно кот украл мясо у Павлика, никому не известно, а кроме того, хозяева не несут ответственности за действия котов – закона такого нету, и поэтому пусть Павлик уйдет восвояси и не нервирует его, Голову, дурацкими разговорами о несуществующей свиной грудинке.

– Но ведь она существовала, – доказывал Павлик, брызгая слюной и чуть не плача от жалости к самому себе. – Существовала. Целый килограмм. А ваш Васька…

– Но, повторяю тебе, – возражал ему Голова. – Мой кот – это благонамеренное и воспитанное существо. Никто не может обвинить его в краже съестного, потому как Гапка кормит его как на убой, и поэтому он мирно спит весь день, а ночью, как ему и положено, ловит мышей. Как ты можешь доказать, что именно он украл у тебя грудинку? Он разве может дать показания на допросе, если, скажем, Грицько и вправду его арестует?

Любой другой человек давно уже сдался бы и забыл про свой ужин, опасаясь, что может тронуться разумом из-за рассуждений Головы о котах. Но Павлик был не из тех, кто легко сдается. И он продолжал канючить о том, что Голова должен выплатить ему компенсацию за мясо, и за моральный ущерб, и за то, что кот мог занести микробы на кухню, на которой поддерживается исключительная чистота. И Голова стал тогда понемножку уставать, и рука его, хотя и нехотя, но потянулась к бумажнику, чтобы ценой двух-трех «портретов» купить возможность пожить немного в тишине. Но это поползновение вызвало тогда бешенство Гапки (трудно, однако, сказать, что не вызывало у нее бешенство на четвертом десятке проживания под одной крышей с Головой), и она выставила Павлика вон, и он ушел несолоно хлебавши, а дома к тому же обнаружил, что Васька скинул на пол бутылку пива, которое растеклось по полу и быстро испарялось, угрожая превратиться в мираж. И Павлик стал тогда на четвереньки и принялся вылизывать пиво, надеясь на то, что супруга не застанет его за этим занятием, потому что выглядел он при этом мало романтично. Но надеялся он зря, потому что супружница вошла в горницу и увидела Павлика с высунутым, как у собаки, и пересохшим за утомительный день и от перебранки с Головой языком, которым он жадно вылизывал остатки пива с выскобленного дощатого пола. И впервые за долгие годы молчаливая его половина разразилась гомерическим хохотом, который она, сирота, никогда не позволяла себе в отношении своего супруга, хотя многие его проделки не могли не вызывать смеха у нормального (если такие существуют) человека. А Павлик свою супружницу по-своему любил. Цветы он, правда, дарил ей только краденные и уже бывшие в употреблении, но зато она никогда не голодала, как Гапка у Тоскливца, и хотя ее одежонка была явно не от «Версаче», но зато была добротная, без дыр и надежно скрывала от постороннего глаза то, чем Павлик любил любоваться без свидетелей. И он даже как-то забыл, что она умеет смеяться – настолько однообразной была их жизнь, в которой не было места путешествиям и приключениям, и ее звонкий, как серебряный колокольчик, смех, от которого заколыхались тщательно замаскированные от постороннего глаза возвышенности, пронзил раскаленной иглой его самолюбие, и он гордо встал, и ничего не сказал, и даже не выругал ее за то, что ужин у нее был без деликатесов – вареники с мясом, грибной суп и пирог к чаю, приправленному ягодами малины, – Павлик любил чай как раз с малиной, от которой он обильно потел и расслаблялся до беспамятства, забывая о том, что утром опять идти на службу, с которой его неизменно выгоняли, и тогда нужно идти в бухгалтерию, чтобы получать расчет, и так без конца, потому что трудовых книжек у Павлика было, как звезд на небе.