Быть! - Иннокентий Смоктуновский

Он помолчал немного.

– Но это, – продолжал он, – сколько бы времени ни ушло, воспринимается всегда однозначно… это обозначение захоронений жертв Второй мировой войны. Замеченные неудобства в подготовке карты к работе с лихвой окупаются ее объективной подробностью. Черный памятничек – условное обозначение этих скорбных мест – поляки помнят и чтут своих освободителей, рядом цифра – люди; каждая единица – человек. Пойдем по этому страшному столбцу.

Острие карандаша медленно, не останавливаясь, плыло над цифрами снизу вверх. Цифры, цифры, цифры… нескончаемая тропа прерванных судеб, несостоявшихся надежд… но сколько же там, на великих просторах, осиротело, оставшись одинокими, сколько горя, слез, мучений, исковерканных жизней! Карандаш все плыл, плыл… Бесконечный шлейф цифр. В глазах рябило, и я уже плохо слышал, да и он, видя, что я, не поднимая головы, рывками подхватываю воздух, кажется, вскоре умолк. Передо мной на столике оказался стакан воды, и Ян – я узнал его по широкой руке – протянул сигареты. Все наши обиды, ложно понятые чувства достоинства, не сдержанные выявления своих характеров и все «проблемы» наши, неприятности и неувязки показались такими меленькими, ничтожными, ненужно лишними. Эта его неприязнь и мое недоумение напрочь ушли – мне было легко смотреть, понимать и отвечать.

– Сколько ни говори себе, что нужно владеть собой, к сожалению, это не всегда бывает в нашей власти, Андрей… Вы правы, я действительно перепутал что-нибудь… я их не считал, но все так врезалось в память, точно… к несчастью, в той деревне их было много. – Что-то очень важное вертелось, было совсем рядом, но что именно – за взволнованностью осознать не мог. – Ну да ладно, может быть, это сейчас и не ко времени… осталось два дня… к тому же ни в одном населенном пункте, которые мне сейчас удалось засечь, нет железной дороги, а она проходила по окраине там и поодаль вдоль деревушки… но сейчас это уже действительно не имеет значения. Понимаете, Андрей, мы бежали через нее… Через насыпь, ее-то уж я никак не мог придумать или присочинить лишнюю, ну, тогда их было бы две, а у вас я не видел ни одной, в общем, бог с ней, забудем.

Не то он ожидал, что я буду спорить, возражать, настаивать, сердиться, не то этот долгий столбец цифр своей страшной суммарностью, как и во мне, перевернул все в нем, но взгляд его говорил, что он вернулся к тому славному, тонкому, умному, доброму человеку Андрею, но все еще был неловко потерян и явно не знал «как же дальше-то теперь». А может быть, все это казалось мне!

Сутки спустя по-утреннему тревожно поднял меня с постели настойчивый звонок: голос срывался с нормальных обертонов, перебрасывался на неустойчивые верха, где-то (как слышалось – далеко), натужно кашляя, пытались восстановить его, но он не давался, неуправляемо вырываясь в рваную хрипоту:

– Иннокентий, дорогой… нашли, нашли!

– Простите, это кто? Ян, вы?

– Нашли сто двадцать человек ровно, Иннокентий, и двор, я только что оттуда, в пятистах метрах. Иннокентий!

– Это вы, Ян?

– Что? А-а, нет – это Андрей… – Я по-прежнему не узнавал его голос, давили хрипы или внезапно ворвавшийся фальцет сердил владельца, понуждая бороться с побочными писками и, должно быть, с болью, и опять взволнованно вырывался крик: – Иннокентий, их эксгумировали, вывезли здесь недалеко… двадцать один километр… в братскую могилу!

– Сто двадцать, говорите… невероятно! Есть от чего сойти с ума!

– Да-да, Иннокентий, да, простите великодушно… вчерашний выпад… Ян убедил меня ехать в эту деревню с железной дорогой… я связывался с ними раньше по телефону, отвечали: захоронений нет – и ни слова о том, что были, – это все и осложнило.

– Андрей, все кончено хорошо, спасибо вам, но послезавтра вылет в Москву… слишком поздно я спохватился и вас всех загнал…

– Нет-нет, Ян устроит все до продления визы – он замечательный организатор и редкий человек, да и я в одиннадцать – в двенадцать буду в Варшаве и сразу к министру, они все расположены к вам… все устроим. Простите ранний звонок, но уж очень хотелось не оставлять вас долее в обществе дурных мыслей… Мы не так плохи, как выглядим порою… вот видите, даже одно из ваших любимых слов оказалось. Только вы забудьте, пожалуйста, это наше чудовищное непонимание вчера… Обещаете? Взамен получаете добрую дюжину обожаемых вами слов, из одного этого можете заключить, что вас ценят, – слова действительно прекрасны, и, если позволите, они будут и моими… Обещаете?

– Что, собственно, я должен обещать?

– Не валяйте дурака, Иннокентий Михайлович, обещаете забыть?

– Не могу, Андрей… хотя бы по одному тому, что ничего не затаивал. И совсем не помню никакого зла, да его и не было.

– Чудно… слышите, это тоже ваше. Раз!

– Вы что же, действительно собираетесь считать?

– Ни в коем разе… Вот ведь… было – хоть пруд пруди, а когда нужно, так разбежались… Ну, во-первых, это ваше доброе ругательство: «о негодяй, о мерзавец, – ударил, он по-моему, второе «е». – Затем, что же… ага «удивительно, однако»; ну, естественно, это ваше замечательное «за-а-аме-е-ечательно». О, вспомнил, даже целыми фразами: «Ну да, как же, держи карман шире»; ну, разумеется: «чудно, чудесно, чудо-о-овищно» – это вы говорите почему-то вместе, но звучит этот абсурд удивительно, видите – уже просто говорю вашей лексикой. Что же еще… да-а… это, простите, тоже какая-то чушь, но весьма своеобразная: «ядрена курочка, прогоркла вошь», хоть я совершенно отказываюсь понимать эту абракадабру и никогда не смогу представить себе, как вы, неплохой, в общем, актер, интеллигентный человек, могли позволить себе пробовать на вкус какую-то прогорклую вошь, когда при желании можно отыскать свежую и действительно ядреную!

Я хохотал.

– О, чуть не забыл самое главное: «ну как славно!», однако вы прибегаете к этому восклицанию, когда совсем не так уж славно, как вам бы того хотелось, а? Сознайтесь, Иннокентий, – я поймал вас, а? Поймал?

– Да, да, да – поймали. О негодяй, о мерзавец!

С обеих сторон разорванного расстоянием утреннего разговора – хохот, шутка, добрая глупость. Говорили братья. Сон прошел, было чудно, чудесно… и немного чудовищно.

Опять машина и все тот же водитель предупредительно и достойно придерживает дверцы открытыми, пока мы рассаживаемся. Казалось, ничто не может заставить его быть иным, однако в это путешествие он удивил всех своей доселе никому не известной особенностью. Ян, как всегда, спокоен, прост и ненавязчив настолько, что я даже испуганно скользнул взглядом в его сторону: здесь ли он? Уставясь в точку, Ян неотрывно смотрел в окно, и мысли его были не здесь. Хотелось отвлечь, пробудить его от этой задумчивости, но и сам был несколько не в себе и промолчал. Дорога предстояла дальняя не только в пространстве-расстоянии, но и во времени. Молчали все, и я, как первопричина, вина этого вояжа, мог бы испытывать неловкость от этого молчания, но такого не было – все устали от сутолоки двухнедельного людского потока и дел и теперь, свободно и легко отключившись, отдыхали каждый сам в себе. На переднем сиденье, справа от водителя, легким перышком зависла переводчица пани Ванда, милая, интеллигентная женщина, равно легко, изящно и подвижно говорившая как на польском, так и на русском языках, – я так и не понял, который из них ее родной. Ее присутствие и являло собой вето на попытку закурить, во всяком случае я не помню, чтобы были какие-то предварительные слова и увещания. Как порою мы умеем уговорить себя, что мы ну просто никак не можем без «этого», а теперь вот и без «того». Вот живой пример противоположного – едем мы уже довольно давно, и Ян стоически ни разу не заикнулся о желании закурить. Но вот с водителем сегодня явно что-то происходило – казалось, он не только не мог, но просто не хотел скрывать своей полной радости глубоко вдыхать свежий воздух. Уж не знаю, что тут: привычка или желание похорохориться перед соседкой, но он действительно глубоко и шумно дышал; я и прежде отметил эти его наклонности, но раньше он сдерживал этот грохот, боясь, должно быть, помешать моему рассказу. Сегодня же в тишине эти воздушные циклоны управлялись им с таким невинным видом, что пани Ванда, несколько раз испуганно оглянувшись на него, наконец прощебетала: