Душа так просится к тебе - Анастасия Туманова

— Еще пи-и-ива вам?! — вскакивая, с готовностью завопила Марфа. — Ничего, не велики баре, и рассолом обошлись чудненько! Весь, какой в доме был, на вас перевела, штей перекислых цельную лохань выхлебали, и недовольны еще! Да вы поблагодарите, что я вас с порога не пришибла под горячую руку, а уж как душа горела! За все подвиги ваши разом-то!

— Да уймись ты, дурища… — без злости, устало произнес Федор. — Скажи лучше… Соня там говорит чего про меня? Злая?

— Нет, не злая, — помолчав и снова усаживаясь, неохотно ответила Марфа. — Даже иногда смеется.

Мартемьянов изумленно посмотрел на нее.

— Смеется?.. Чему ж?

— А как почнет вдруг вспоминать, как ваше степенство там, у Осетрова, с цыганкой на два голоса «Очи черные» исполнять изволили… Вспомнит — и хохочет! Да хорошо-то как пели, говорит! Прямо дуэт Аиды с Радамесом! Анна Николавна так и вскидывается, это слышамши! Ты, говорит, глупа до невозможности, Соня, тебе ни в коем случае нельзя туда возвращаться… — Марфа умолкла, заметив, что Мартемьянов с потемневшим лицом снова отвернулся к окну.

— Так что ж… она впрямь сюда не вернется боле? — хрипло спросил он.

— Ну вот, с чего вы взяли-то? Сами видите, вещей собирать мне не велено, и сама я тут сижу, приказу от барышень не было в Столешников перебираться… Значит, возвернется скоро.

— Это когда ж? Не говорила тебе?

— Не могу знать. Да вы и сами понимать должны, ей сейчас вашу личность битую наблюдать радости мало. Подождите, успокоится вовсе да и придет.

— Ты наверное знаешь? Черменский-то к ней не захаживал?

Мартемьянов задал этот вопрос не меняя тона, но Марфа внимательно посмотрела на него через стол. Подумав, ответила правду:

— Дважды захаживали, но не к ней, а к Анне Николавне. Софья Николавна их до себя не допущала.

— Она не допущала? Аль он сам не рвался?

— Не знаю! — вышла из себя Марфа. — Мне господа своих намереньев объяснять не обязаны! А уж вам тем более! Поели, ваше степенство? Чаю не желаете?! Ну и ступайте с богом из кухни, мне еще рубашки гладить! Могли б и про дела свои вспомнить, они у вас в сильном запустенье, должно, находятся! Шутка ли, почти сорок тыщ на цыган прошвырять! И то от них мальчишка на другой день прибёг, восемь тыщ принес, они их в снегу всем хором собирали! Нам, говорит, лишнего-то не нужно, мы люди честные, свою гордость имеем! До сих пор сердце останавливается, как вспомню! Идите прочь с глаз, до греха не доводите!

Мартемьянов покорно встал, шагнул было к двери, но остановился, не дойдя. Стоя у темной стены, спиной к Марфе, он негромко спросил:

— Что ж мне поделать-то теперь, Марфа?

— Схвати-ились… — фыркнула она. — Допрежь думать-то следовало, теперь чего?.. Только убытки считать да милости божьей ждать.

Мартемьянов молчал, все так же стоя лицом к стене, его огромная лохматая тень застыла в пятне света. Марфа неторопливо убрала со стола, задвинула в печь полупустой чугунок щей, вытащила из угла ворох рубашек, ожидающих глажки, бросила их поперек лавки, искоса взглянула на неподвижную фигуру. Вздохнув, сказала:

— Да ты не убивайся до времени, Федор Пантелеевич. Говорю — придет она. Я за тебя слово-то замолвлю, найду минутку нужную. Только и ты смотри, дураком не будь! Сразу в ноги падай да все на водку вали! Знаю я барышню-то, она зла подолгу не держит, не умеет. Братец ейный покойный, Сергей Николаич, не такое в Грешневке закатывали, на весь уезд страму было… так и то она с ним договориться опосля завсегда могла.

— Марфа, о чем ты… — глухо отозвался, не поворачиваясь, Мартемьянов. — Да я сутки у ней в ногах провалялся б, кабы помогло… Только что ж ты, не знаешь ее, Соню-то? Она придет — слова мне не скажет! Ни единого! Словно не было ничего, понимаешь?! Я вот этого пуще смерти боюсь! Как мне с ней говорить-то?! Какими словами каяться?! Она же только скажет: «Твой дом, твои деньги, ты всему этому хозяин, а я у тебя на содержании». И все!

— Да ведь так оно и есть, Федор Пантелеевич… — осторожно напомнила Марфа.

— И что ж с того-то?! — Федор ударил обоими кулаками по стене так, что затрещали бревна и сверху посыпалась труха. — Я разве этого хотел?! Ты вспомни, сколь разов я ее замуж звал! Всему бы хозяйка была: и дому, и капиталу, и мне со всеми моими потрохами! Не идет ведь! Денег почти не берет! Вон цельная пачка с осени в комоде нетронутая лежит, на что вы с ней живете-то, не пойму?! Ни одной цацки не надела, что я дарил, аметисты грошовые носит, что сестрица на день Ангела пожаловала! И кабы назло мне делала, характер показывала, так нет! Нет же, вижу я! Да рази ж содержанки такие бывают?! Грешневку — и ту продавать вздумала! Ничего она мне не скажет, ни браниться не будет, ни кричать, ни плакать! И как мне такое терпеть-то?!

Марфа молчала. Когда Мартемьянов тоже умолк, тяжело дыша, она сурово произнесла:

— Грех твой, Федор Пантелеевич. Ты ее обманом взял, за то и платишь теперь. Все по справедливости.

— Не хотел я такого, Марфа…

— А по-другому у тебя и вовсе ничего не вышло бы. Поехала б она с тобой тогда из Ярославля, как же, держи карман шире… И что теперь мучиться, когда дело сделано и не поправишь?.. Да хватит тебе стенку-то держать, Федор Пантелеевич, не обвалится небось, сядь…

Мартемьянов, который все еще стоял, уперевшись кулаками в стену, хмуро усмехнулся и вернулся за стол. Марфа подошла, села рядом. Не глядя, погладила его по плечу, вздохнула:

— Будет, будет, Федор Пантелеевич… Коли получится, уговорю Софью-то Николавну, авось покричит на тебя малость, коль тебе без этого свет не мил. Эх, меня б попросил!.. Уж мало б не показалось, свету бы белого не взвидел, на том крест поцелую!

— Да уж твою-то голосину знаю я… Труба ерихонская, — пробурчал Федор. — Несчастный твой мужик будет…

— Оченно вы мне нужны, племя непутевое… — фыркнула Марфа, поднимаясь и решительно бухая на плиту черный от копоти утюг. — Ступай спать, Федор Пантелеевич, не мешай работать, у меня дела еще много. Авось я за ночь и придумаю чего умного. Ступай с богом.

Федор ушел. Марфа еще долго стояла у окна, ожидая, пока нагреется утюг, и бездумно глядя на то, как желтый свет лампы, пробиваясь сквозь переплеты окна, ложится ровными квадратами на голубой снег в палисаднике. Затем она сняла утюг с плиты, развернула на столе рубашку и привычно принялась за работу.

Софья вернулась в дом в Богословском переулке через десять дней. Это вполне можно было сделать и раньше: ссадины на лице зажили, превратившись в чуть заметные царапины, лихорадка от умелого и бережного ухода быстро прошла. Но молодой женщине до безумия не хотелось подниматься с постели и покидать дом сестры. Сначала ей казалось, что это вызвано нежеланием возвращаться к Федору, но вскоре Софья поняла, что ни злости, ни обиды, ни отвращения к нему она не чувствует, сама не зная почему. Марфа, прибегая каждый день в Столешников, основательно усаживалась у Софьиной постели и принималась вдохновенно, на все лады проклинать Мартемьянова, убеждая барышню бросить к чертовой матери «этого каторжника и изверга безграмотного» и уехать в Ярославль или, по крайней мере, вернувшись в Богословский, закатить грандиознейший скандал.