Том 2. 1960-1962 - Аркадий Стругацкий

Званцев подошел к дивану и сел. По лестнице спустились трое молодых людей. Один подошел к столу и принялся жадно есть прямо руками. Он двигал тарелки, уронил бутылку с лимонадом, подхватил ее и стал пить из горлышка. Второй спал на ходу, еле ворочая глазами. Третий, придерживая его за плечи, возбужденно говорил:

— …Каспаро говорил Краснову. Только это и сказал. И тут же старик повалился прямо на пульт. Мы его подхватили и отнесли в кабинет, а там спит Сережка Круглов. Так мы их рядом и положили.

— Даже не верится,― невнятно сказал первый; он жевал.― Неужели так много успели?

— Вот черт, сколько раз тебе повторять!.. Девяносто восемь процентов. С какими–то десятитысячными, я не запомнил.

— Неужели девяносто восемь?

— Ты, я вижу, совсем отупел ― не понимаешь, что тебе говорят!

— Я понимаю, но я не верю.― Тот, что ел, вдруг сел и придвинул к себе банку с консервами.― Не верится. Казалось, дело совсем плохо…

― Р–ребята,― пробормотал сонный,― пойдемте, а? Сил нет…

Все трое вдруг засуетились и вышли. По лестнице спускались

все новые и новые люди. Сонные, еле передвигающие ноги. Возбужденные, с опухшими глазами, с хриплыми от долгого молчания голосами.

«На похороны это не похоже!» ― подумал Званцев. Он знал, что Окада умер, но в это не верилось. Казалось, что академик просто заснул, только никто пока не знает, как его разбудить. Ничего, узнают. «Девяносто восемь процентов,― подумал он.― Совсем не плохо». Ему было очень странно, что он не испытывал горечи утраты. Горя не было. Он ощущал только что–то вроде недовольства, думая о том, что придется, может быть, еще долго ждать, пока Окада вернется. Как раньше, когда Окада надолго уезжал на материк.

Михайлов тронул его за плечо. Он был без плаща и без халата.

― Пойдемте, океанолог Званцев.

Званцев встал и пошел за ним к двери. Тяжелые створки разошлись сами, бесшумно и мягко.

Солнце еще не поднялось, но было светло, и по серо–голубо му небу быстро уходили облака. Званцев увидел плоские кремовые корпуса и улицы между ними, засыпанные красным опавшим листом. Люди выходили из института и растекались по улицам группками по двое, по трое.

Кто–то крикнул:

― Товарищи из Костромы отдыхают в корпусе номер шесть, этажи второй и третий!

Вдоль улиц редкими цепями продвигались небольшие многоногие кибердворники. За ними оставался сухой серый чистый бетон.

― Хотите шоколадку? ― спросил Михайлов.

Званцев покачал головой. Они пошли к шоссе между рядами приземистых желтоватых зданий без дверей и окон.

Зданий было много ― целая улица. Это были блоки с квазибиомассой, хранилище мозга Окада ― двадцать тысяч секторов биомассы, двадцать приземистых зданий с фасадами в три десятка метров, уходящих под почву на шесть этажей.

― Для начала неплохо,― сказал Михайлов.― Но дальше так нельзя. Двадцать зданий на одного человека ― это слишком много. Если каждому из нас отводить столько помещений…― Он засмеялся и бросил обертку от шоколадки на бетон.

«Кто знает,― подумал Званцев.― Тебе, может быть, хватит и одного чемодана. Да и мне тоже». К брошенной бумажке неторопливо ковылял кибердворник, постукивая по бетону голенастыми ногами.

― Эй, Санька! ― закричал вдруг Михайлов.

Обогнавший их грузовик остановился, из кабины высунулся давешний водитель с блестящими глазами. Они залезли в кабину.

― Где твои верблюды? ― спросил Михайлов.

― Пасутся где–то,― сказал водитель.― Надоели они мне. Пока я их выпрягал, они меня снова оплевали.

Михайлов уже спал, положив голову на плечо Званцева.

Водитель ― маленький, черноглазый ― быстро вел тяжелую машину и тихонько пел, почти не двигая губами. Это была какая–то старая, полузабытая песенка. Званцев сначала прислушивался, а потом вдруг увидел идущие низко над шоссе вертолеты. Их было шесть. Тогда он подумал, что теперь снова закипит жизнь в этой мертвой зоне. Пошли самодвижущиеся дороги. Люди спешат к своим домам. Заработали микропогодные установки и сигналь ные световые столбы на шоссе. Кто–нибудь уже отдирает фанерные листы с корявыми буквами. Радио передает, что Великое Кодирование закончено и прошло удовлетворительно. На вертолетах, наверное, прилетела пресс–группа ― будут передавать на весь мир по СВ изображение приземистых желтых зданий и оплывших свечей перед выключенными пультами. И кто–нибудь, конечно, полезет будить Каспаро, и его будут оттаскивать за брюки и, может быть, даже сгоряча надают по шее. И весь мир вскоре узнает, что человек совсем скоро станет вечным. Не человечество, а человек, каждый отдельный человек, каждая личность. Ну, положим, сначала это будут лучшие… Званцев посмотрел на водителя.

— Товарищ,― сказал он, улыбаясь.― Хотите жить вечно?

— Хочу,― ответил водитель, тоже улыбаясь.― Да я и буду жить вечно.

— И я тоже хочу,― сказал Званцев.

ЕСТЕСТВОЗНАНИЕ В МИРЕ ДУХОВ

Лаборант Кочин на цыпочках приблизился к двери и заглянул в спальню. Ридер (Ридер ― человек, способный непосредственно воспринимать и расшифровывать чужие мысли) спал. Это был довольно пожилой ридер, и лицо у него было очень несчастное. Он лежал на боку, подложив ладони под щеку. Когда Кочин приоткрыл дверь, ридер зачмокал и явственно произнес:

― Я еще не выспался. Я хочу спать.

Кочин подошел к постели и потрогал его за плечо:

— Пора, товарищ Питерс. Вставайте, пожалуйста… Питерс открыл мутные глаза.

— Еще полчасика! ― жалобно сказал он. Кочин сокрушенно покачал головой:

— Нельзя, товарищ Питерс. Если вы переспите…

― Да,― сказал ридер со вздохом,― я отупею.― Он сел и потянулся.― Ты знаешь, какой мне сейчас снился сон, Джордж? Мне снилось, что я у себя на ферме, на Юконе. Будто вернулся с Венеры мой сын и я показываю ему бобровый заповедник. Ты знаешь, какие у меня бобры, Джордж? Они совсем как люди.

Ридер вылез из постели и принялся делать гимнастику. Кочин знал, что сын Питерса два года назад погиб на Венере, что Питерс очень скучает по своей жене, что он не доверяет своим молодым помощникам на ферме и очень беспокоится о бобрах, что ему очень тоскливо и нудно здесь и очень не нравится то, чем он здесь занимается.

― Ничего! ― сказал Питерс, энергично вращая волосатым торсом.― Не надо меня жалеть, Джорджи–бой! Я ведь понимаю: раз нужно, значит, нужно, и никуда не денешься…

Кочин мучительно покраснел. Кажется, он никогда не научится держать себя в присутствии ридера. Все время получаются какие–то неловкости…

― Ты добрый мальчик, Джорджи,― ласково сказал Питерс.― Обычно люди не любят, когда читают их мысли. Поэтому мы, ридеры, предпочитаем уединение, а уж когда появляемся на людях, стараемся побольше болтать ― ведь наше молчание очень часто принимают за некий производственный процесс. Здесь у вас один молодой петушок в моем присутствии все время твердит про себя какие–то математические формулы. И что же? Я не понимаю ни одной формулы, но зато ясно чувствую, что он до смерти боится, как бы я не угадал его нежности в отношении одной молодой особы…