Сыны Перуна - Сергей Жоголь

— Чему ты улыбаешься? — беззлобно выкрикнул Фока, обращаясь к своему верному слуге. — У меня такое чувство, что ты от меня что-то скрываешь. А ну говори, ничтожный плут, что засело в твоей хитрой голове, не то я заставлю тебя пожалеть о своем коварстве.

Все сидящие за столом рассмеялись, понимая, что угроза старика-стратига — всего лишь шутка, уж кто, кто, а они-то знали, как ценил Фока своего верного слугу.

Улыбнулся и сам Анисим.

— Не пристало ничтожному плебею вмешиваться в беседы ученых мужей и великих воинов, а уж тем более, давать советы. Так что мне пристойно будет промолчать, — и Анисим отвесил нижайший поклон всем сидящим за столом.

— Ну-ну, не томи. Твоя скромность тебя, конечно, красит, но если ты задумал сказать что-то дельное, то мы не просим, мы требуем ответа, — величаво произнес предводитель первой турмы Тимон Калисса.

— Ну, если вы так настаиваете, то я, пожалуй, признаюсь в том, что несколько лет назад по доброте душевной оказал помощь одному бедняге. Всем своим видом он тогда был похож на обычного бродягу, но выправка и стать его говорили о многом. Он хотел попасть к вам на прием, — произнес Анисим, обращаясь к Фоке. — Но стража не пустила его в ваши покои.

— Ну и правильно, на то она и стража, чтобы не допускать к стратигу разный сброд, — высказал свое мнение Калисса.

— Так-то оно так, но этого человека я узнал. В свое время он сражался с вами, мой хозяин, в Италии, и по всем отзывам сражался неплохо. Я выслушал историю этого человека и порекомендовал его Еввулу Гебе на должность декарха охраны дворца. Ведь этот воин был когда-то кентархом и командовал сотней воинов.

— Ты помог какому-то дезертиру устроиться в охрану к нашему командиру, а если это шпион? — насупив брови, выкрикнул разгневанный Калисса. — Да и Геба хорош, как он мог взять в охрану дворца кого попало, да еще на командную должность?

Разгневанный турмах вскочил со стула.

— Может, ты успокоишься, Тимон, и дашь мне самому разобраться в этом деле? — спокойным и твердым тоном произнес Фока. — Или теперь ты решаешь, кого наказывать, а кого миловать в моем войске. Конечно, я уже стар и немощен, и, возможно, мне пора на покой, но сегодня еще попрежнему я решаю, кого брать в войско, а кого гнать прочь.

— Прости, великий, это все вино, оно слишком бьет в голову. Если хочешь, то я готов принести извинения и твоему слуге, достоинства и ум которого всем нам хорошо известны.

— Не пристало великому военачальнику просить прощения у слуги. Анисим слышал, что ты раскаиваешься, и, я думаю, этого будет вполне достаточно.

При этих словах Анисим поклонился Калиссе, тот ответил кивком головы.

— Говори, мой друг, в последние годы ты всегда принимал верные решения, помогал мне во всем, и я с радостью приму твой совет, — обращаясь к слуге, произнес Фока.

— Его зовут Иларий. Он десять лет прожил в славянских землях. Он знает их обычаи и нравы, знает их язык и, самое главное, — Анисим посмотрел на тех, к кому была обращена его речь. — Он воевал с русами на стороне какого-то славянского племени и умеет их побеждать.

Все пятеро сидевших за столом воинов молча смотрели на ничтожного слугу, дивясь его прозорливости и уму.

5

Чем дольше Фока слушал Илария, тем более мрачным становилось его лицо.

— Похоже, Фотий, посетивший стратига накануне, не преувеличивал угрозу, которую представляли эти полчища варваров, их нельзя было недооценивать. А Анисим, — Фока еще раз мысленно поблагодарил бога за то, что тот дал ему такого смышленого слугу и помощника. — Анисим словно смотрел в будущее, когда вместо того чтобы выдать этого Илария, оставил его, чтобы использовать для общего дела его знания и опыт. А ведь попади он в руки правосудия в тот момент, когда вернулся из славянских земель, рабский ошейник — лучшее, на что он мог бы рассчитывать.

Иларий стоял перед старым полководцем и говорил, говорил долго, и каждое сказанное им слово было на вес золота.

— Они хитры и коварны в бою, умеют биться пешими и конными, знают толк и в морских сражениях, хотя только дружина князя имеет приличные доспехи и оружие, — каждое слово, произнесённое Иларием, Фока старался запомнить. — В бою они могут использовать отравленные стрелы, которые, попадая в тело, обрекают жертву на смерть в течение нескольких дней. Но если они заключают с тобой договор, то всегда держат свое слово, их хитрость в бою равна их честности в мире. Лучше быть их другом, чем врагом.

«Похоже, этот воин, побывавший в сотнях боев, воевавший в лучшей армии мира, умный и смышлёный, восхищается этими русами и их князем», — думал Фока.

Накануне ночью ужасные боли снова вернулись и с двойной силой терзали его плоть всю ночь. Утро принесло лишь некоторое облегчение, но даже сейчас стратиг не мог сдерживать гримасы боли.

— Князь их, Олег, — прирожденный воин и вождь. Он бил хазар, а те умеют сражаться, и их тяжелая конница — тарханы — не уступят в мощи нашим катафрактариям[63].

— Я слышал от Анисима, что тебе удавалось бить этих русов, ты сам руководил войском и одерживал победы.

— Мне говорили, где и когда пройдет их обоз с малой охраной. Я устраивал засаду и брал этот обоз. Но как-то раз я сам угодил в засаду и потерял всех своих воинов. Русы слабы в штурме укреплений, они не имеют мощных осадных орудий, по крайней мере, не имели тогда, когда я воевал с ними. Они сильны в открытом бою. Их пехота способна сдержать атаку тяжёлой конницы, а конница быстра и умеет мощно атаковать пехоту. Я не стану давать тебе советов, но я бы не стал сражаться с ними на открытом поле, не имея как минимум полуторного превосходства в воинах.

Отпустив Илария, Фока долго размышлял. По приказу Императора он должен завтра отправиться с тремя турмами к Константинополю и присоединиться к общему византийскому войску. Но ночь снова сразила Фоку, и поутру он даже не смог встать с постели. Три турмы вышли в поход под предводительством Тимона Калиссы.

Глава вторая

1

Огромный полосатый парус, наполняемый потоками ветра, издавал громкие хлопки, гнул толстую мачту, которая скрипела и трещала от напряжения. Корабль мчался, рассекая мощным килем набегавшие волны, разбивавшиеся о корпус большого деревянного судна. Ветер гнал огромную ладью сам, не требуя помощи гребцов. Воины, сидящие на веслах, отдыхали, переговаривались друг с другом, и время от времени какой-нибудь сладкоголосый искусник, вдохнув широкой грудью побольше воздуха, громким раскатистым басом затягивал песню.

Покидая родимую сторонушку,Оставляя жену да малых детушек,Уплывал по морю в путь далек купец,Да в сторонку все чужую да неблизкую.

Целовал он жену в губы алые,Обнимал он её да наказывал:«Ты не плачь, не печалься моя ладушка,Береги ты себя да сына с доченькой.

Раздобуду я гостинцы заморские,Привезу жемчуга да злато-серебро,Наряжу тебя в платье парчовое,Чтоб гулять тебе в нем, ходить павою.

А ребяткам-то нашим — сыну с доченькой,Привезу я пряники печатные,Подарю я им забавы потешные,Чтоб росли они, горюшка не ведали».

Отвечала да купцу его милая,Провожая в дорогу далекую:«Не хочу я того злата-серебра,Не нужны нам те платья да пряники.

Возвращайся ты к нам, цел-целехонек,Приезжай поскорее в родимый дом,Чтобы жили мы все долго, счастливо,То и будет нам лучшим подарочком».

Заслушавшись, Радмир на несколько мгновений закрыл глаза. Он вспомнил тех, кого оставил там далеко-далеко, в стольном Киеве, который отныне стал для него домом. Несколько лет прошло с тех пор, как войско Великого князя вернулось из славянского похода, много воды утекло с тех пор. Теперь Княжьей Русью не только дружину Олегову называть стали. Теперь Русь — это все народы, что клятву на верность принесли, как самому князю, так и государству его, землям, в которых народы те проживают.

Хорошо на душе, легко и весело. Да вот только есть опаска малая, боязно как-то, неспокойно, аж мурашки по спине. Отрекся когда-то Радмир от любви да жалости, наверное, в тот самый день отрекся, когда хазары Дубровное пожгли, родных и близких Радмировых убили. Все эти годы, пока учился искусству ратному, пока сам в княжьих гриднях воевал, а потом уж и сам водил за собой воинов в походы да сечу лютую, не было в нем ни страха, ни жалости к окружающим и к себе самому. Потому-то, видимо, любовь у него по первой и не заладилась: ни с Зоряной — красавицей пореченской, ни с Асгерд — сестрой боярина Свенельда. Холод был в сердце у воина, холод и пустота. Но ведь не зря говорят, что время раны заживляет. Течет оно, словно сок берёзовый по стволу израненному, течёт да рану затягивает, и вновь оживёт то дерево, набухнут на нем почки, да листья зазеленеют. Понял тогда Радмир, что душа его истинная просто часа своего ждала, а может, и не часа, а просто душу близкую. Душу, что не предаст, не променяет ни на что, душу, что так же как и он сам, боль долгое время терпела и так же ждала то ли часа назначенного, то ли человека, богами посланного. Уходя в поход, прощался Радмир с Милославой уже не просто как с пленницей, взятой в военном походе. Прощался он с женой любимой и тем живым существом, которое в скором будущем должно было на свет появиться. Вот по ком сердце его в ту минуту болело да сжималось.