Русская литература и медицина: Тело, предписания, социальная практика - Коллектив авторов Филология

4

Перспектива

Сочетание желаемой или уже реализованной с помощью современных электронно-акустических средств мнимо найденной устности, с одной стороны, и историй о телесном самопреодолении, граничащих с вымыслом, — с другой, отражено в фильме В. Аллена «Дни радио» (1987). Фильм рассказывает о спортсмене, невероятным образом преодолевшем собственное тело. История о герое-бейсболисте транслируется по радио в специфическом жанре «легенды о самопреодолении». Радио — акустический медиум, возрождающий метафизическую власть и мифопоэтическую силу слова в темном пространстве слова устного. Диктор на радио рассказывает о легендарном бейсболисте, потерявшем сначала ногу и руку, а затем и зрение, но снова и снова возвращающемся на спортивную площадку. Именно в этот момент благодаря кинематографической визуализации гротескный смысл дионисической мифологемы о теле, характерной также для русской и советской традиции, становится окончательно понятным.

Так же как и в советских рассказах, у этой истории счастливый конец: «В следующем году бейсболиста насмерть переехал грузовик. Но спустя сезон он успешно выступил в восемнадцати матчах небезызвестной небесной лиги!» Принимали ли участие в этих матчах советские герои, диктор из фильма В. Аллена не сообщает…

Перевод с немецкого Татьяны Ластовка.

Татьяна Дашкова

Мода — политика — гигиена: формы взаимодействия

(на материале советских женских журналов и журналов мод 1920–1930-х годов)

Переход от 1920-х к 1930-м годам можно считать периодом становления советской идеологии: именно в это время она складывается в цельную всеобъемлющую систему, охватывая собой различные уровни жизни, а областями ее экспансии становятся как сфера публичных репрезентаций, так и приватное пространство. Сразу подчеркну, что под идеологией (в нашем случае, «советской идеологией») я буду понимать определенные установки (как явно осознаваемые, так и интуитивные), которые «пронизывают» различные социальные слои общества, выполняя функцию дисциплинирования и нормирования и обусловливая создаваемые вербальные и/или невербальные тексты. Я также буду придерживаться следующих аспектов понимания политики: как структуры норм и ценностей, характерных для анализируемого периода (т. е. фактически как синонима идеологии), и как способа трансляции идеологических установок в различные жизненные области.

Для анализа специфики советской политики особый исследовательский интерес представляет сфера приватного: в отличие от публичной сферы, где идеология намеренно эксплицируется, политические техники здесь зачастую носят неявный, имплицитный характер, происходит некое «инобытие» политического. В предлагаемом исследовании я буду рассматривать то, как в 1920–193 о-е годы происходило внедрение идеологии в дискурсы о моде и гигиене, т. е. как на языковом уровне осуществлялась политизация этих культурных парадигм. Уточню, что меня будет интересовать не столько «объективная реальность» бытования институтов моды и гигиены в ситуации экспансии советской идеологии (эти сведения помогут мне выстроить контекст), сколько формы журнальной репрезентации моды[221] и гигиены, опосредованные идеологическим ферментом. Таким образом, я буду работать с различными аспектами понимания моды и гигиены: я рассмотрю их и как социальные институты эпохи модерности, и как подвижные системы смыслов, данные нам в (журнальном) дискурсе[222].

Журналы как пространство обсуждения моды и гигиены выбраны мной не случайно: в 1920–1930-е годы именно женские журналы и журналы мод можно рассматривать как область, где происходило вырабатывание «идеологического языка». Высокая периодичность и большие тиражи женских журналов позволяют проследить непрямые пути формирования идеологии: идеологию в журналах этого времени можно представить не (только) как сложившуюся и считываемую систему взглядов, но как поле, где понятия только складываются, где можно зафиксировать процессы наделения значениями и уловить мутации смыслов. Журнальная установка на популяризацию и трансляцию идей позволяет увидеть, как культурные формы (в нашем случае, мода и гигиена), попадая в пространство журнала, претерпевают семантические трансформации, становясь аргументами в политическом высказывании.

Политическое опосредование моды и гигиены в 1920–1930-е годы продуктивно рассмотреть сквозь призму понятия «культурности». Так, социолог В. В. Волков предлагает проследить «изменение практик, стоящих за этим понятием и логику их взаимоотношений» [Волков 1996: 201], обращаясь прежде всего к таким аспектам «культурности», как внешний вид и личная гигиена. По мнению исследователя, в эти годы «быть индивидуально цивилизованным» [Волков 1996:197] означало овладеть определенными «культурными» навыками, от поведения в общественных местах — до мытья головы и чистоты нижнего белья[223]. Как писал в то время наркомпрос А. В. Луначарский (в программной статье журнала «Искусство одеваться»): «…наша цель — поднимать культурный уровень пролетариата и крестьянства; а в эту культуру входит, конечно, чистая, опрятная, приличная одежда. Если пролетарий или пролетарка, комсомолец или комсомолка, вместо того чтобы пропить деньги в пивной или проиграть их в карты, покупают приличную одежду, то это, конечно, положительный факт» [Искусство одеваться 1928 № 13][224]. Мода и гигиена были одним из пространств для освоения навыков культурности (наряду со всеобщим образованием, приобщением к искусству, приличным поведением в общественных местах и повседневной жизни и пр.) — через дискурс о моде и гигиене осуществлялось «мягкое дисциплинирование» советских людей и особенно новых горожан — недавних выходцев из села[225].

Более сложную и проблематичную модель «культуры» описывает Ш. Фицпатрик в своей книге о повседневности сталинизма. Она выделяет «несколько уровней культуры, которые предстояло освоить людям в СССР». Так, на первый уровень ею помещается «культура личной гигиены — привычка мыться с мылом, чистить зубы и не плевать на пол — и элементарная грамотность»; на втором — «правила поведения за столом, в общественных местах, обращение с женщиной и основы коммунистической идеологии»; на третьем — культура этикета — «хорошие манеры, правильная речь, опрятная, соответствующая случаю одежда… способность разбираться в таких… предметах, как литература, музыка и балет» [Фицпатрик 2001: 99]. Предложенная модель не только подчеркивает динамический характер процесса «окультуривания», но и акцентирует социальную неоднородность его участников. Она латентно содержит указание на одновременное сосуществование в культуре конца 1920-х — начала 1930-х годов по крайней мере двух социокультурных типов: «объектов окультуривания» (крестьян и городских жителей в первом поколении), а также носителей и трансляторов существовавших ранее «модерных» культурных норм («старая» интеллигенция, «бывшие», политическая элита и пр.). Позднее, на что также указывает исследовательница, элементы «буржуазной», «мещанской» культуры, оставшиеся «в наследство» с дореволюционных времен, составят основу «культуры правящего класса, представителей новой советской элиты» [Фицпатрик 2001: 99].

Процесс прививания навыков «культурности» можно достаточно подробно отследить по женским и модным журналам конца 1920-х годов (примерно, с 1926 по 1930 год), поскольку именно в этот период началось политическое «присваивание» моды и гигиены. Политизация дискурса о моде и гигиене состояла в попытке соединить и примирить два взаимоисключающих понимания моды, сложившиеся в советской культуре этого периода. Ниже я рассмотрю, как они репрезентированы в журнальном пространстве.

Первая тенденция (разумеется, речь идет об исследовательском конструкте) может быть рассмотрена как следствие модернизаторского понимания моды. Для такого рода текстов характерно представление о моде как особом культурном институте, имеющем свои особенности организации и функционирования. При этом подходе актуальны такие ценностные характеристики моды, как современность, универсальность, неутилитарность, демонстративность и игровой принцип [Гофман 2000:16,20–33]. В рассматриваемый нами период существовал круг людей, унаследовавших от дореволюционного времени понимание культурного института моды и разделявших задаваемые им ценностные характеристики. Это могли быть как «бывшие» дворяне и горожане различных сословий, так и «нувориши» периода нэпа — вплоть до криминальных элементов [Лебина 1999: 204–228 (гл. III, п. 2: «Одежда»)].