Приключения Оги Марча - Сол Беллоу

Наконец явилась вся семья - всем было любопытно, что я собой представляю. Меня они тоже интересовали. Все они были так огромны, что, казалось, имели все основания обращаться со мной и Саймоном как с детьми, хотя мы совсем не карлики - в Саймоне почти шесть футов, а я всего на дюйм ниже. Их полнота - вот в чем основное отличие; даже Саймону, набравшему вес, было до них далеко. Их основательность проявлялась не только в объеме талии, но и в самой жизни: они заставляли уважать своих стариков (на этот вечер пришла бабушка); покупали все самое лучшее - одежду, мебель или машины; выражали признательность за развлечения; восхищались остроумием, которым сами не владели, и театром одного актера, разыгранным Саймоном. Он не просто их радовал, не просто был первым номером, а сразу занял оба места - звезды и властелина. В семье хватало патриархов, но никогда не было принца. Чтобы стать принцем, ему пришлось переродиться, и это явилось для меня еще одним потрясением. Я уже говорил, что везде, даже если он молчал, на него обращали внимание. Но теперь его былая сдержанность исчезла: он стал шумным, капризным, заносчивым, деспотичным, пародирующим и демоническим; кукарекал, каркал, гримасничал и только что не вертел стол в столовой, где царило крепкое и устойчивое богатство. За плетенками белого хлеба, за свечами и украшенной зеленью рыбой я прозревал в Саймоне сатирические наклонности Бабули, ее жесткую изобретательность, карикатурную свирепость и даже русские выкрики. Я даже не представлял, как много Саймон взял у нее. Если мысленно вернуться лет на пятнадцать назад и оказаться пятничным вечером в нашем старом доме, то можно было бы увидеть, как внимательно следит он за представлениями старухи. И кто бы мог подумать, насколько глубоко это в него проникло. Я почти слышал ее пренебрежительные упреки - этим пренебрежением грешил и Саймон. Он одновременно и брал у нее краски, и ее пародировал. И выглядел брат по-новому: новыми были не только рубашка или кольцо с драгоценным камнем и небольшие жемчужины в запонках, и даже не лишний вес и усталость от непрошеных мыслей, набегающих иногда на его лицо в перерывах между фиглярством. Это был смех сквозь невидимые слезы. В каком-то смысле новоявленные родственники тоже несли издержки - например, когда он имитировал акцент своей доброй тещи. Но ей такая пародия не казалась оскорблением - напротив, отличной шуткой, вызвавшей громкий смех.

Однако его не считали тут просто шутом; когда он помрачнел и прекратил водевиль единственным серьезным взглядом, все замолчали и приготовились с уважением его слушать.

Саймон заговорил со мной, но слова его предназначались для их ушей.

- Оги, - сказал он, обнимая Шарлотту, которая положила пальцы с накрашенными ноготками на его руку, - как печально, что у нас не было такой дружной и любящей семьи! Эти люди все готовы сделать друг для друга. Нам трудно это понять - ведь мы не ведали такого всю нашу жизнь. Нам не повезло. Но теперь они приняли меня, сделали членом своей семьи и относятся как к родному сыну. Раньше я не понимал, что такое настоящая семья, и хочу, чтобы ты знал, как я им благодарен. Возможно, они покажутся тебе несколько туповатыми, - мистер и миссис Магнус не расслышали этих слов, доброжелательный тон Саймона почти убаюкал их, но Шарлотта залилась смехом от озорной реплики посреди серьезной речи, - но зато у них есть чему поучиться, а именно доброте и взаимной поддержке. -

Когда он все это на меня выплеснул, я ощутил прилив ненависти к этому начавшему толстеть человеку, мне хотелось сказать: «Стыдно так захваливать их и распинать себя. А как же Мама и Бабуля?» Хотя он сказал о Магнусах чистую правду, их взаимная привязанность бросалась в глаза. И я жаждал того же - семейной любви. Хотя Саймон выразил свои чувства с некоторой издевкой, я сомневаюсь, что он притворялся. Когда видишь вокруг себя доброжелательные лица, забываешь об их несовершенстве, как если бы тебя целовали женщины, бывшие прежде врагами. Из гармоничности момента произрастает много лжи и лицемерия. А Саймон вдобавок старался избавиться от постоянной ноющей боли и нуждался, чтобы в него вдохнули дух, как это сделал Иезеки- иль в мертвой долине[160]. Потому он и придумывал повод для изъявления благодарности, а я, в свою очередь, молчал.

После речи Саймона все воззрились на меня, и постепенно во взглядах проступало недоумение: почему я никак не реагирую на этот праздник любви? Я не возражал против игры Саймона, но не собирался во всем ему содействовать. Меня распирали разные чувства, но я их сдерживал. И тогда все смутные подозрения семьи, касавшиеся Саймона, сосредоточились на мне. Похоже, все ждали моих объяснений - все, розовощекие и тучные, включая бабушку, утратившую и румянец и округлость тела. Эта старушка в черном, носившая парик и амулеты, казалось, обладала метафизической властью осуждать других. Семья владела магазинами - может, учуяли во мне вора? Они смотрели на меня так пристально, будто ощупывали взглядом мою крупную голову, раскрепощенную улыбку, непокорные волосы. Вместо вопроса «кто они?» - обо мне и Саймоне - собравшиеся требовали ответа «кто он?». Действительно, кто такой вкушает их золотистый суп за обедом и отправляет его в рот дорогими ложками?

Заметив перемену в настроении новых родственников, Саймон поспешил на помощь:

- Оги - хороший парень, просто еще не разобрался в себе.

Доверие было восстановлено, это всех порадовало; от

меня они хотели всего лишь нормального поведения, чтобы я больше говорил, шутил, смеялся вместе со всеми - словом, не отличался от Саймона. Однако трудность заключалась в том, что я не совсем уловил тонкости его нового характера. Впрочем, понемногу привыкая, я стал вести себя более приемлемо, даже похвально - присоединился к всеобщему веселью, после обеда танцевал в гостиной. Допустил только одну серьезную промашку, отмеченную мистером Магнусом, - не играл в пинокль. Как могло случиться, что хорошо воспитанный молодой человек не знает эту игру? Обычно снисходительный и терпимый мистер Магнус был явно разочарован, подобно Талейрану, поджавшему губы, когда выяснилось, что гость не играет в вист. Саймон играл в пинокль. (Где он научился? И откуда вообще эти новые таланты?)

- Оги целиком поглощен наукой, ему не до карточных игр, - вступился он.

Объяснение не убедило мистера Магнуса, на крупной седеющей голове которого просматривались плешины.

- Мне тоже не нравится, когда молодые люди играют. Но тут семейная игра, - уперся старик.

Я понимал, что он остался недоволен.

- Я буду участвовать, если меня научат, - сказал я, и передо мной открылась долгая дорога к нормализации отношений и признанию меня членом семьи. Устроившись в уголке с детьми, я стал учиться.

Приехали новые родственники, просторный зал заполнился. У семейства сложилась традиция собираться по пятницам; кроме того, прошел слух о помолвке Шарлотты, и все хотели посмотреть на Саймона. Впрочем, многих он уже знал. Огромные дядья и тетки, закутанные в сибирские меха, подъезжали в «кадиллаках» и «паккардах»: дядя Чарли Магнус, владелец угольных шахт; дядя Арти, хозяин матрасной фабрики; дядя Робби, торгующий оптом на Саут-Уотер-стрит, массивный, с седыми, курчавыми волосами, как Стива Лош, и слуховым аппаратом в ухе. Их сопровождали сыновья в униформе - некоторые учились в военных академиях, другие ходили в спортивные школы, - дочери и маленькие дети. Саймон любезно всех приветствовал, а с кем-то даже говорил свысока. Он от природы обладал естественной манерой общения, принятой в их среде, когда ни при каких обстоятельствах нельзя допустить, чтобы на тебя смотрели сверху вниз, и ты понял мысли с презрением отвернувшегося человека: «Ну и schmuck[161] же он!»

Нужно сказать, что Саймон держался просто превосходно: именно он играл первую скрипку, а к некоторым женщинам проявлял особое внимание. Здесь не требовалась ни почтительность, ни дерзость, просто они должны были поверить: помимо прочих достоинств он еще и прекрасный любовник. Мое присутствие его явно не смущало; но он понимал сложность моего положения, учил и направлял меня. Я следовал за ним повсюду, ни с кем другим не чувствуя себя свободно. Недоставало только белых чулок и вееров, чтобы выглядеть как члены дирекции, - а так они напоминали простолюдинов, неожиданно оказавшихся во дворце. Но Магнусы, похоже, и сами не знали, что делать, хотя имели больше многих.

Возбуждение, семейный ажиотаж, крики за игорным столом при открывании карт, беготня малышей, емкости с какао и чаем, множество кофейных пирожных, споры о политике, резкий, похожий на ржание, смех женщин, веселый, живой беспорядок - и над всем этим неусыпное око дяди Чарли, стоявшего возле своей матери в парике и черном платье, или, скорее, возвышавшегося над ней. Мне захотелось сказать «возвышавшегося» из-за огромности его живота и чудовищного веса, удерживаемого ногами, и еще потому, что на старухе было ожерелье из золота в форме зубов гризли и я припомнил самих животных. Чарли был седой, толстый и упрямый, лицо его хранило выражение такого оскорбительного высокомерия, что оно било в глаза как слепящая белизна снега, - казалось, наличие миллиона баксов несет в себе нечто арктическое. Во всяком случае, иммигрант, ставший во время кризиса миллионером, источал этот ослепительный блеск. Дядя Чарли не всегда был столь внушителен - здесь сказалась важность момента: семейное сборище, племянница на выданье и новые родственники.