Умножающий печаль - Георгий Вайнер

— А чего ты так демократию не любишь? — перебил меня Серега.

Вода текла по улице густой мутной речкой и вместе с мусором — бумажками, пластмассовыми стаканчиками, щепками и тряпками — несла первые клочья осени, тьму желтых, бурых, жухлых листьев. Вот и еще одно лето пробежало.

Сколько их осталось?

Смешной человек Серега — «почему ты не любишь демократию?» Это как расспрашивать Ломоносова — вы почему, Михаил Васильевич, великий наш русско-народный всезнатец, не любите вещество горения «флогистон»?

Да потому что нет никакого «флогистона»! В природе не существует!

— Серега, демократия в России — вещь противоестественная и нелепая, как шпоры на валенках, — заверил я его совершенно серьезно. — Демократия! Тоталитаризм! Чепуха, мусорная болтовня! В мире нет нигде, слава Богу, демократии. Когда-то, в сумеречно далекие родоплеменные времена она ублюдочно тлела — дикари общим рассуждением решали, как им надо жить. Но однажды возник вождь и дал армейскую команду — делай, как я! И с тех пор демократия стала чисто духовной идеей, вроде религиозной конфессии. Иудеи, христиане, мусульмане и истинно верующие демократы. Хочешь приобщиться — это как в церковь сходить, всегда пожалуйста, можешь помолиться, бабки пожертвовать, а вот с Богом поручкаться, за бороду подержать — это хрен в сумку! Только на небесах, в следующей жизни…

— Ага, уловил, — кивнул Ордынцев. — Выходит, между Москвой, Пхеньяном и Вашингтоном особой разницы не просматривается?

— Ого-го-го! Разница огромная — в бабках! В механизме управления экономикой, который и есть техника управления людьми. Тем самым демосом, который якобы и осуществляет свою кратию. В Пхеньяне техника простая, как дубина, — военно-пыточная система, послушание абсолютное, но денег нет совсем. И скоро это, конечно, упадет. А Америка, которую долгие века строили купцы, менялы и ремесленники, простоит подольше.

— Лет сто?.. — мрачно предположил Серега.

— Ну, в следующем веке сто лет ни одна демократия не простоит. Слишком дорогие декорации в этой постановке. Но в Штатах это будет стоять, пока не источится, не соржавеет, не сломается их замечательный денежный механизм.

По тротуару бежал мальчишка. Мокрый насквозь, совершенно счастливый, махал руками — он плыл в дожде. Я тоже так бегал — говорили, что если бегать под дождем босиком, то быстро вырастешь. А я очень хотел вырасти, я был маленький. Неужели остался?

— Баксы — штука действительно обаятельная, — согласился Серега. — И что, они и поддерживают американские народные права и свободы?

— Они ничего не поддерживают, — покачал я головой. — Они и есть американская демократия. Посмотри, что на баксе нарисовано…

Серега засмеялся:

— Джордж Вашингтон в седых кудряшках. Как моя бабушка Серафима в завивке. Смотрит на нас подозрительно, курс доллара в Москве проверяет.

— Вот это точно! Но символ свой они на спинку купюры, на грин бэк, залепили — недреманное масонское око! Никогда не смеживается, не спит — надзирает, чтобы средний американец был таким же покорным и послушным, как северный кореец. Не битьем и голодом управляет это грозное око американцами, а собственным домиком, джипом и завалом жратвы.

— И вольнолюбивый американский народ ни фига не решает? — усмехнулся Серега, задумчиво глядя на залитую дождем улицу.

— Народ, к счастью, нигде ничего не решает. Ни американский, ни российский, ни корейский. И не спрашивают его нигде и никто, и спрашивать-то не о чем — не понимает наш прекрасный демос ни хрена. Чтобы демос не стал охлосом, по-нашему — охламонами, решает за него власть. Везде, всегда, все! В нормальной стране обыватель боится банковского инспектора больше, чем полицейского.

— Веселую ты изобразил картинку. Тупая власть насилия или изощренное владычество денег? — раздумчиво сказал Ордынцев и спросил: — Как я понимаю, ты надумал нас всех, как гирьки на весах, передвинуть от Пхеньяна к Вашингтону? Или наоборот?

— Я вообще хотел бы сменить вектор движения. Жить в Пхеньяне страшно, а в Вашингтоне невозможно. Да и неохота! Если бы поставить Россию на рельсы — в мире лучше страны бы не сыскалось…

— На рельсы — куда? Куда мы, счастливые Чебурашки, поедем в этом голубом вагоне?

— В просвещенный абсолютаризм. В экономическое самодержавие…

Верный Конь оборотился ко мне, посмотрел как на буйно помешанного.

— Не боись, Серега, я в своем уме, — успокоил я. — Я знаю, что говорю. И оперирую не лживой митинговой демагогией о народном счастье, а единственно достоверным знанием — пониманием природы денег. Они, как люди, творят жизнь, рождаются, растут, плодятся…

— А случается, умирают?

— Нет, Сережа, деньги не умирают. Они бессмертны. В земле они называются «сокровище», в моих руках — рабочий капитал, в твоих — зарплата. Но эти сгустки энергии не исчезают — страховая фирма «Ломоносов-Лавуазье» не допускает: где-то что-то убавилось, значит, кому-то прибавилось, просто они переходят в другое состояние…

Верный Конь покачал недоверчиво головой:

— Сделай милость, просвети. Я ведь сейчас работаю в стране бывшего просвещенного абсолютизма. Вернусь из Лиона сюда, а тут уже — будущий просвещенный абсолютаризм. В чем разница? Что, как говорится, носить будут?

— Язык за зубами. Сейчас многим болтовня успешно заменяет работу. Стало выгодно быть разговорчивым бездельником, якобы защищая и представляя интересы народа. Вот этого — не надо! Я и сам народ не обижу! Все наши великие демократические завоевания — запретить и позабыть! Наш народ у Мишки Горбачева просил не свободы, а колбасы, а он, дурень, не понял и дал ему гласность. А я дам людям свободу работать до упора и жрать колбасу от пуза. Но политических игрищ — никаких! Все, наигрались! Законы — понятные, строгие, справедливые. Армию бюрократов сокращу в сто раз. За взятки — расстрел. Дармоедов — в зону. Блатным — пулю…

— Слушай, Хитрый Пес, не пугай так сразу! А кто же это будет тебе так абсолютарно просвещать народ?

— Военные коменданты. И полиция, не берущая взяток.

— Но вы же меня убедили, что здесь таких нет! — воскликнул Серега.

— Есть. Есть, поверь мне. Не стоит село без праведника, а держава без людей, которые живут по понятиям. Не блатным, а Божеским…

— Что, попов попросишь подсобить?

— Нет, я попрошу тебя. Ты мне их всех сыщешь и такую полицию создашь. Я хочу, чтобы следующим министром внутренних дел России был ты…

Не шутил я с ним. И не обманывал. Ну, может быть, не все сказал. Так это ему и не надо.

Господи, как я устал от огромного количества ведомых мне тайн! Серега и не представляет даже, как старят человека тайны. Вся его жизнь, вся его работа предполагают конфиденциальность, закрытость, секретность. Но это бессмыслица, ибо имеет задачу сделать скрытое явным, это не таинство созревания зерна в земле, а закрытая напряженность нарыва. И от этого их молчаливость никогда не становится тайной, а всегда остается пустяковым служебным секретом. Любая бумага со строжайшим грифом — «совершенно секретно!» — гроша не стоит, потому что настоящие тайны не доверяют бумаге.

Настоящим тайнам отпущен срок жизни их хранителя, и они должны умирать вместе с ним. Человек, переживший тайну, смешон и беззащитен.

Кот Бойко думает, что владеет моими тайнами. Серега надеется разгадать то, что знает Кот. Эх, мальчики вы мои дорогие…

Тайну знает Вениамин Яковлевич Палей. Мы здесь — в августовском ливне, в автомобильной пробке у ворот зоопарка — рассуждаем о демократии. А Палей перекачивает деньги. Огромные деньжищи! Несчетные миллионы. Кровь, душу, плоть завтрашней власти. Будущее легионов людей.

Вот это тайна. И тебе, Серега, такие тайны еще не по плечу. Или не по душе? Какая разница…

Сергей Ордынцев: детский «Мерседес»

Лена Остроумова, мой личный секретарь, сделала пометку в блокноте и с лучезарной улыбкой сообщила:

— Рабочая программа на сегодня исчерпана, осталось только позвонить жене…

— Не понял? — Я посмотрел на нее озабоченно.

— Вы здесь, дорогой Сергей Петрович, болтаетесь больше недели. Пора звякнуть, узнать, все ли у них благополучно, не надо ли чем помочь. Сыну Василию скоро идти во второй класс лионского лицея имени Мольера. Надо озаботиться, все ли куплено парню для учебы, не надо ли что-то подослать из Москвы…

— Зачем? — спросил я, покручивая на руке свой шестипулъный браслетик.

— Проявить сердечное участие, набрать в семье очки, укрепить расшатанный командировками брак.

Занятно, что я никогда и ничего ей не говорил о Ваське. Смотри, как у них все плотно схвачено. Она ведь не проболталась, она это говорит специально, она наводит меня на какую-то мыслишку, на что-то очевидное, чего я не замечаю.

— Я спрашиваю — тебе зачем это нужно?