Ворошенный жар - Елена Моисеевна Ржевская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он привел этот пример, чтобы сказать: не все так просто и жизнь иной раз опрокидывает предубеждения, даже вполне обоснованные.
А дело вот в ком. В Канукове. Писаре. Его жену, тяжело при бомбежке раненную — разбило челюсть, — Земсков лечил.
— Он говорил мне, что выхода у него не было, пошел в писаря, чтобы не угнали, — жена ранена, ее нельзя стронуть с места. Не посчитаются. Одно из двух: или угонят, или иди в писаря. И что никто в Ржеве не может сказать, чтобы он, Кануков, что-либо плохое сделал. Это так.
И вот тогда, в доме бургомистра, попросив у меня листок бумаги, Земсков посчитал своим долгом написать о Канукове. Сейчас он протянул мне копию с того листка, снятую им в ржевском архиве:
«Мы имели связь с писарем городской управы Кануковым Михаилом Васильевичем, через него мы приобрели рожь, готовясь к побегу. Он нам сообщал о постепенном отходе немцев из Ржева, сообщил размещение батареи. Одна на Тверской ул., одна около маслозавода, одна… Было поручено одному из членов группы со всеми собранными нами для Красной Армии данными перейти линию фронта. Но его побег не удался.
Был такой случай, когда арестовали немцы механика лесопильного завода Волиневича Константина Максимовича за диверсионно-вредительскую деятельность. Волиневич был бы казнен, его выручил Кануков и один немец, работавший на заводе. Об этом случае мне рассказал сам Волиневич.
Кануков помогал людям скрыться, когда угоняли в Германию, — вычеркивал их фамилии из списка.
Кануков предлагал нам укрытие, он потом приходил к Богданову, когда мы были в туннеле, приносил продукты и одежду. Нам сообщал последние сведения».
Сошлось ли это свидетельство с судьбой Канукова? Неизвестно. А за Земсковым потянулось.
— «Как это вы осмелились с этим писарем!» Кое-кто хорохорился. Слепая осмотрительность. Когда вы в таком положении очутились, достаточно самого последнего кляузника — и все откликаются. А под защиту взять — это редкость. Нужно не просмотреть врага, но и не делать врага. Уж мне, что ли, не знать о предателях, полицаях, негодниках. Но коснулось, так ты сумей отличить одного от другого.
И после войны, как начнут вникать, как да что было, уткнутся в тот исписанный Земсковым листок, где о Канукове, и опять: как это вы доверились писарю?
Недавно Калашников напечатал в районной газете статью о подпольной группе Земскова. Не умея представить себе тех условий, свысока своей ничем не омраченной биографии с газетно-репортерским навыком легко поучает тех мучеников полуживых, как и что им следовало бы делать тогда.
— Он винит нас, что мы были скупы на работу или не так поворотливы, не сумели связаться с нашими войсками.
И вот: напечатано далеко, а отозвалось в Коломые. Затеребили. Земсков задет, удручен, смят.
— Долгий был разговор. Говорю, говорю, а сам понимаю, не перескажешь всего, и так словно запутался.
Георгий Иванович смотрел на меня просто, доверчиво, с болью в серых глазах.
2
Земсков, когда звал в письмах приехать, сулил мне поездки в гуцульские селения и сейчас был доволен, что я побывала в горах.
В медицинском училище заканчивались каникулы, начнется новый семестр. Георгий Иванович готовит свой курс. Он отодвинул тетрадь, слушая мой рассказ о старом мастере в гуцульском селе Космач, выстроившем дома и клуб. Сказал мне:
— Это очень много дает человеку, когда его признают нужным. А если нет, он гибнет от окружающей тишины. От бесполезности людям.
Дочери Земсковых не было с нами, она приезжала на выходные дни и вернулась в Ивано-Франковск. Мы пообедали втроем. Я все еще была под впечатлением поездки и встречи со старым мастером. В торжественный день, когда работа закончена и мастер сдает хозяину готовый дом, он надевает джумирю — шапку из барашка. Эту самую шапку надевали в дни важных событий и дед, и отец его. И сам он венчался в ней, и внук его тоже. У гуцулов старинные обычаи, поверья насущны, бытуют в самом течении жизни. Они поэтичны и, думаю, потому нравственны, человечны. А может, и сохранились потому же.
Жена Земскова пододвинула к себе пустые тарелки, составила их горкой, полный локоть ее сполз со стола, оперся о колено, она привалилась щекой к ладони, угрюмо вслушивалась. По-своему истолковав мои слова, заговорила:
— Когда я училась, слово «доброта» было что-то такое… вроде осудительное. «А, ты добренькая…» А теперь вот по-другому…
Верно она подметила. Откуда только эти нынешние перемены, из воздуха, что ли. Такая стихия.
— Может, это после зла. Ведь какое-то равновесие должно быть. — И неумышленно я брякнула: — Как, впрочем, и в семейной жизни.
Она вдруг одобрительно, широко, всей грудью рассмеялась, посверкивал золотой зуб, густокарие глаза молодо заблестели. Подхватила горку посуды, понесла на кухню. Она еще возвращалась, собирала со стола, сметала крошки…
А мы опять вернулись к Ржеву.
Мне хотелось узнать о судьбе Михаила Щекина, молодого помощника Земскова.
Он, не оправившийся от сыпного тифа, не мог передвигаться, бежать вместе с товарищами и прятаться в туннеле. Вынужден был оставаться в лагере. Взять на себя заботу о нем вызвался пятый член подпольной группы — Михаил Смирнов. В последнем протоколе подпольной группы есть лаконичная запись: «Больного 103 (конспиративный номер Щекина) передать под контроль 112» (конспиративный номер Смирнова). Этими словами готовность Смирнова позаботиться о товарище закреплялась как партийное поручение.
Что же дальше было с обоими?
Георгий Иванович положил передо мной на стол письма Щекина.
«Георгий Иванович, здравствуйте! Смутно представляю последний день, в который я вас видел, но зато хорошо помню слова, которые говорились нами друг другу в эти тревожные дни, быть может, в последний раз…
Как получилось, что я, больной, голодный и истощенный до невозможности, ежедневно битый прикладами и палками, понукаемый и называемый только русской свиньей, остался жив, пройдя тяжелый путь военнопленного солдата от Ржева до французских границ и обратно…»
«Каждую минуту со мной могли расправиться как с сыпнотифозным больным, пулю
